Марлена Рахлина. Стихи
  |
 | ФилфакСоветская история(роман в стихах) Глава перваяI Роман написать мы намеревались, чтоб строфы в нем строго нумеровались, чтоб был в нем сокрытый, живой интерес и смысл, и правда, и рост, и вес! Чтоб рифмы в нем были прекрасны и голы, и чтоб имена бы, а пуще — глаголы отрадно и тайно хранили тепло, все то, что из жизни проистекло: прозрачно-небьющееся стекло. II Роман написать нам… А кто в нем герои? Кто будет в нем жить? Кто откроет-закроет все неистощимые закрома? Кто будет в нем действовать? Кто в нем с ума сходить будет, в ум приходить и так дале, в романе, от главных до мелких деталей? Да мы же! Мы с вами, «читатель и друг», и кто невзначай забредет сюда вдруг, и те, что мне близки, и те, что вокруг! III Готовы ли, нет ли — считай, что готовы! Хотите ли, нет ли — об этом ни слова. Желание ваше и ваш интерес, конечно, нужны мне, но я — наотрез – не стану просить у вас ни разрешенья, и ни созиданья, и ни разрушенья, затем, что я все здесь решаю сама! В четырехугольнике, в рамке стола себе я задачу сейчас задала. IV Год сорок четвертый. От немцев свободен Союз ССР. Мы до Польши доходим, Свободна Румыния, братьев болгар от той же свободы бросает в угар. Война все идет, но доходит до края, за нею тихонько крадется вторая… А Жуков, бесстрастною жаждой томим, щадит ли кого он? Миллионы — одни он в землю шурует — штурмует Берлин. V У нас, между тем, наступает завязка, у нас нарождается — сказка — не сказка, но весь подготовлен и в рамки зажат вот именно здесь созревает сюжет. Где «здесь?» В сером здании, в сырости, в мраке, вот здесь нам учиться, на нашем филфаке. Здесь, на Совнаркомовской, в чудный момент (не «чýдный», чуднóго, скорей, элемент) вступили мы в зданье и в званье «студент». VI Однако ж, герои? Девчонки? Мальчишки? Их будет премного, их будут излишки… Но где ж ваши главные? Тут они, тут! Кудрями, косичками воздух метут (косичек — поменьше, кудряшек побольше). И те, что поробче, и те, что побойче – все быстро находят здесь место свое: к кому им прибиться, да с кем бытие их будет полегче, помягче битье! VII Ну, как в прошлом веке давалось все просто! Вот две героини — конечно же, сестры, А вот и герой: безусловно, чудак И умник, и бес, облаченный во фрак… А ныне? Что ныне? Девчонка простая, не вдруг в героини она вырастает. Пока что она — ха-ха-ха, хи-хи-хи… Что зло? Что добро? Хороши ли, плохи капризы и выходки? Пишет стихи! VIII Так входит красавица в повествованье, ну раз уж вошла, то дадим ей названье, представим, о снисхожденье моля: Вот вам Головацкая Зоя моя с подругой своей чуть не с детского сада по имени Леля… с фамилией надо помедлить… Фамилия у нее… Ну, Коган! И честное слово мое, с такою фамилией разве житье?
IX А впрочем, ведь и «Головацкая» тоже от «Коган» не так далека, и похоже, не так далеки те прекрасные дни, как этому цену узнают они. Но все впереди, все в тени и во мраке, пока они мирно сидят на филфаке за партою, рядом, усердно грызут науки гранит и счастливо несут свою роковую девичью красу. X И так как они хороши несравненно, мальчишек изводят они поименно и вместе, и скопом, и еле живых потом они просто складируют их. Пока не нашелся и тот, кто их скрутит и влюбит в себя, и на муку осудит, готовых на страсти, их вынудит сесть на этот конек и с него бы не слезть когда бы не чистого золота спесь! XI Беляночка, Розочка, детская сказка… Но что-то у нас затянулась завязка: давайте скорее, давайте сюда, героев представим мы вам, господа. А впрочем, к чему церемонии? Сами примчатся и вмиг познакомятся с вами: вот Никонов Петр, отличный студент! Он, правда, скорее раздет, чем одет, но быстро решаем: ему так идет! XII А вот и второй: сирота он военный. И мать, и отец, и братишка — все в бренной земле: от бомбежки погибли они И в Харькове дальше текут его дни. Он общий любимец: и в самом-то деле, как брат он им всем после страшной дуэли, девчонки (их больше на курсе, вообще, а он всех моложе) его нищете сочувствуют, голоду, дерзкой тщете. XIII И с нею он входит к ним в долю: подкормят его, приоденут и за ухо дернут, и хочешь — не хочешь, братишкой им будь, и он принимает сестринскую суть. К тому же, так юн, так наивен. Похоже, он всех их добрее и ласковей тоже. И так одинок он, ненужный, ничей, но к жизни пристраивается половчей, к тому же он книжник, большой книгочей. XIV Похоже, и сам ничего не упустит, как будто и вправду нашелся в капусте. Живет на немыслимых грязных углах. Уроки дает ребятишкам. Монах? На то непохоже. За дело берется, и дело само ему смело дается: он сразу же книжками стал торговать, он знает, где брать их, куда их девать. Куда же? Сюда! На кровать! Под кровать! XV На шкаф, и под шкаф, и на книжную полку! И точно: ведь книжка — она не иголка. К тому же ведь книжка — она и сама всем видом своим его сводит с ума. Его и других! А зовут его Яшка Радецкий. Порою приходится тяжко, но он эту тяжесть скрывает меж нас и виду о том никогда не подаст он, Яшка, по школьному прозвищу Князь. XVI Сюжет уже движется, действо в разгаре. однажды, на первой мучительный паре (как видно, латынь) кто-то дал лата-та, на лестнице он обнаружил кота (а может, она, это право, неважно), а важно, что девочка, мальчик — отважно наверх поднялись за котом по пятам за некоей дамой, по неким следам в святой наш, любимый, наш будущий храм. XVII Меж тем и скучающей Головацкой тут кто-то подсунул конвертик дурацкий. Однако, разглядывая его, дурацкого в нем не нашла ничего то были разрезанные тетрадки, вернее, от них половинки в остатке, как узкие книжки, и с красной строки как бы напечатанные стихи, в тех странных тетрадках: «А ведь неплохи!» – XVIII меж тем Головацкая сразу решила. И тут же вся вспыхнула, вспомнила живо, что парень, их автор, наверно, знаком ей был, а верней, понимала, на ком она свою память остановила: высокий, сутулый, худющий верзила, кого, поднимаясь на третий этаж, невольно вгоняла в ажиотаж и думала: «Чей же он, если не наш?» XIX «Ах, этот мальчишка, он с первого курса! Но сколько находок, энергии, вкуса в его необычных и личных стихах! Тут даже приходишь в восторг или в страх!» Вот так наша Зоя о нем размышляла (вы помните, тоже стихи измышляла) и тут же подумала: «Ну, погоди! Скорее на студию к нам приходи, а там и посмотрим: ведь все впереди!» XX Меж тем, и сбежавшие, как по наитью, с латыни, ребята свершили открытье. Случайность, ошибка, судьба или нет, Они набрели-таки на кабинет, С которого жизни у нас начинались, где судьбам своим навсегда подчинялись (а впрочем, ведь в эти счастливые дни – гони ты события иль не гони – судьбы своей не сознавали они!) XXI Открытье ребят было остров культуры, обитель отличной литературы по западным странам. Наш юный герой пристанище здесь обретает порой. С ним вместе другие девчонки, мальчишки, ура, набредают на редкие книжки и в даме, всем руководящей окрест, ребята находят большой интерес взаимный, как в умной хозяйке тех мест. XXII Нередко беседы у них затевались, вопросы нешуточные задавались. Ответы и реплики были для них загадочней и остроумней других. И шли бесконечные разговоры (у Инны Сергеевны с Яшкой) и взоры цеплялись за взоры. И этот юнец, и Яшка-бедняжка узнал, наконец нелегкую тайну влюбленных сердец. XXIII Но сколько бы ни было боли и грусти, а язва-любовь ни за что не отпустит, берет отовсюду свое естество всегда добивается своего и не торопясь, терпеливо и влажно она из души извлекает протяжно все то, что ей нужно, в тоске и борьбе и в страсти-мордасти, и в злой колотьбе – во всем подчиняется только себе. XXIV Но все обстояло значительно хуже. Ведь Инна Сергеевна теряла и мужа, теряла налаженное житье, но — самое главное — сын у нее! Да, был и двенадцатилетний сынишка, прелестный, талантливый, умный мальчишка. Он Якова младше на столько-то лет, она его старше на несколько лет. Так дорог и труден в их счастье билет. XXV Но в эту минуту мы их оставляем, на время, на время… И взор направляем на студию литературную ту, где Зоя явила свою красоту, и где наконец-то таинственный Сеня впервые встречается с бардами всеми, которые что-то сегодня плохи! Почтительны, робки, невольно тихи. А Сеня читает, читает — стихи. XXVI А Сеня читает одно, и второе, и третье. Но что же другие герои? ведь их же тьма-тьмущая в студии есть им хочется тоже чего-то прочесть! И вот они все, с одобренья Семена, (а он уж тут главный, прямой, непреклонный) стишата свои излагают, а он то шумно их хвалит, а то раздражен. Но очередь Зои идти на поклон. XXVII По мере того, как читаются вирши, наш Сеня становится тише и тише: не то от стихов ее он обалдел, не то он ее самое разглядел — тут трудно сказать, а скорее, не скрою что здесь наяву и одно, и второе: и часа еще не прошло, а Семен пленен, очарован, и, думаю, он и сам догадался, что в Зою влюблен. XXVIII Какая же ты боевая, однако! Две страсти уже, разрушение брака, А есть лишь (о критики, как вы правы!) одно окончание первой главы но так ли и сяк ли, главу мы окончим, по этому поводу рожу мы скорчим блаженнейшую, торжества не тая: ведь вглубь выгребает поэма моя (простите, роман, дорогие друзья!) XXIX А в нем все былое… Война и победа как будто былому убавили следа, но нет, как упырь, пробивается он и слева, и справа, и с разных сторон. Сторон-то у мира, как было, четыре, и что совершалось в отчаянном мире, и будет свершаться, Учитель и Друг, которому было пока недосуг — он вспомнил, как свой предназначенный круг. XXX Конечно, он выполнит предназначенье. Конечно, исполнит свое он ученье, оно гениально, оно не одно, оно непременно свершиться должно! Иначе не друг он и не учитель: ночной вурдалак, простодушный мучитель... А он ведь все помнит, а он ведь не прост! Рябое лицо его, маленький рост... Великий учитель решит свой вопрос! XXXI Его он решит, содрогнутся герои от тех построений, которые строит улыбка, не переходящая в смех. Конечно, он выстроит счастье для всех! Конечно, припомнят, кто в землю зарыты еще до войны, казнены и убиты и те, кто пока что еще в лагерях, еще ковыляют, еще на ногах, еще дрессируют покорность и страх. XXXII Кому суждено за кого поручиться кому суждено у кого поучиться, и тем, кто другой и не знает страны, где вольные люди настолько вольны… Читатель иной содрогнется невольно от вольности этой так тяжко и больно, но все продолжаться покуда должно, историей-матерью так суждено! И значит, продолжится лихо оно. ГЛАВА ВТОРАЯI И что бы вы думали? С этой минуты Семен не отходит от Зои, как будто он переселился навеки уже в подъезд ее, где на шестом этаже она проживает в двух комнатах смежных с братишкой, с родителями. Поспешно они туда въехали: некий испуг всегда торопил их, что сразу и вдруг любая удача сорвется из рук. II Здесь надо сказать вам, что некиим чудом они на свободе остались: не буду все эти подробности вам говорить, все это известно давно: что дарить слова о делах этих наших проклятых и прóклятых Богом советских тридцатых, когда и не зря (хоть казалось, что зря, ни за что, ни про что) пошел в лагеря их круг большевистский, как щепки, горя. III Тогда и рождалась пословица эта о щепках несчастных, летящих по ветру, когда ОН решает, когда интерес и власть ЕГО скажут — и вырубят лес. И в Питере тоже тот лес вырубался, но вот Головацкий случайно прорвался иль чьею-то доброю волей: причем он был тогда в Харьков судьбой обречен, потом, как и все, «из рядов» извлечен. IV А Зоя внимала всему, что творилось, но не понимала, лишь Богу молилась, в которого, будучи лет девяти, уверовала, но, Господь ей прости, не знала о нем, хоть и книжек, казалось, в избытке в их доме, богов не касалось, затем, что родители — большевики, как черти от ладана, далеки от Бога, и к этому делу строги! V Случайно узнав из случайной открытки, что делалось в доме, жила она скрытно и тайно, спросить ничего не могла, смотрела и слушала из-за угла, жалела родителей, пикнуть не смея и нечем ей было свалить того змея, который над ними так хищно завис, который сердца их бессовестно грыз, их вниз загоняя под собственный свист. VI Мать ездила в Питер. Ей как бы «прощали», едва уезжала, опять исключали, отец словно замер в великой беде, словечком о том не обмолвясь нигде. За этот советский период погромный у них не бывало несчастья огромней они не догадывались: на страну на эту ее ширину, глубину беда была общей, и вся — на одну. VII Тут место найду, чтобы в сложном узоре заметить: ей имя не Зоя, а Зоря, ведь новое время, как нежная мать по-новому всех их велело назвать. Но Зоренька рано решила: условье ее будет «нет!» Что за имя коровье? И глядя на жизнь иначе, чем мать, не будет обычаев старых ломать, а лишь размышлять о них, их понимать.
VIII Таким было время, таким было детство, потом привалило народное бедство, война и военное злое житье закончили вмиг воспитанье ее. Ко времени харьковской новой учебы от прежнего зданья остались трущобы, и трудно, и нужно нам жить было там, где был, вместо дома, такой тарарам, и не было веры отцам, матерям. IX Вдобавок-то, здесь на нее наступило девичество. Много оно насулило: хотелось неотразимою быть кого-то любить, кого-то губить. И, полная нежного очарованья, девичья сущность — она — до сознанья – собою любуясь, с собою борясь с собою бунтуя, себя же боясь, как будто бы снова на свет родилась. X Вот тут-то, в какой-то денечек осенний впервые Зоя и встретилась с Сеней. И сидя на кухне и глядя в глаза друг другу, голосовали за любовь, томленье ее, науки, и гладил он обнаженные руки, а в гордую душу текла печаль. «Но я не люблю тебя», — глядя вдаль, сказала. — «Полюбишь!» — он отвечал. XI И он приходил, был настойчив, нежен, и неотвратим был, и неизбежен в итоге выход и результат (иначе, но тоже — щепки летят) В том возрасте дело решает малость, и наша Зоя быстро сломалась. И правда, она не любила его, но непреклонность, но торжество и страсть — все были они за него. XII Так в Зоину жизнь ворвался Сеня, как в зимний холод — весь жар весенний. Не просто были они влюблены, а кроме того, на всю жизнь дружны. Он был умнее ее и старше, и знал он больше, и мыслил ярче, и откровенно ее учил, при этом нежно-настойчив был и, не скрываясь, в блаженство плыл. XIII С утра до вечера вечно вместе встречают ночи в своем подъезде: у них на крыше солярий был, и Сеня Зою туда водил, стояли на крыше, к небу поближе, и слушали тихо, как оно дышит, и раз друг другу признались они, что веруют в Бога. Вдвоем! Одни! И это казалось чудом в те дни. XIV Обедали вместе с семейством. Краше всех был в это время братишка младший, который в Сене не чаял души (он сам писал стихи) — хороши, прекрасны были стихи у Сени. Он жадно слушал их вместе со всеми, и вся семья убеждалась в том, что вместе с любимым рыжим котом и Сеня скоро войдет в их дом. XV Вот так тянулась идиллия эта, о ней писать почему-то нету охоты, но все же — как без нее опишешь дальнейшее их житье? – Вот вам расскажу, пожалуй, случай, не очень важный, не самый лучший, совсем невинный... так... эпизод... один из многих, но оборот он принял страшный... Ну что ж, вперед! XVI Представьте, раз собралась кампания, не договаривались заранее, но встретились: Петя Никонов был хозяин. Давно он Зою любил – и без ответа... Во что-то играли, и перепутали, потеряли порядок действий. Спор назревал, вдруг Петя Зою поцеловал. При Сене, при всех! Это был скандал! XVII И Сеня вниз по лестнице темной бежал, охвачен обидой огромной, а Зоя, припустивши за ним соображала, что делать? Дым здесь без огня валил: «Пустое – так, мчась по лестнице, думала Зоя, – однако, плохо дело мое!» Как ни крути ты, а для нее день без него — уже не житье. XVIII И Зоя, Сеню догнав, влепила ему пощечину. Странно было, но он на этот поступок сник, как лист осенний, свернулся, стих и, обхвативши ее руками, все целовал, пока руки сами не разомкнулись, и он упал пред ней на колени... И крепко спал подъезд, и про страсти эти не знал. XIX И в день осенний, и в день весенний как только Зоя — тут сразу Сеня. Он даже спал тогда в углу: она — на кровати, он — на полу но все это было вполне невинно на то не находилось причины, кроме застенчивой юности их, кроме понятий их молодых: она — невеста, а он — жених! XX Как в юном утре таится вечер, и от него заслониться нечем, так в каждом счастье дремлет беда. Как в ясном дне молодого года таится черная непогода, так дети не ощущали зло, что им грозило, на них несло и только минуты своей ждало. XXI А век двадцатый своих привычек менять не думал. Он был отзывчив, он всем по-разному колдовал и всех по-своему призывал: кого — на голод, кого — на казни, на муки трусости и боязни, на стыд предательств, на боль утрат на всякий загад, на всякий отгад... О, век двадцатый был страшно богат! XXII Семен был мальчиком простодушным, читал стихи, когда было нужно, а нужно было ему всегда, и это была б еще не беда. Беда в другом: не вполне советский был этот парень! Свой дар заветный ни от кого не хотел он скрыть, а доводилось поговорить – он так говорил! — никому не забыть. XXIII И КГБ его не забывало, а надо было — само диктовало, а он подсказок не замечал, ему казалось — он сам отвечал на все вопросы, на все сомненья. А главное, что имел он мненье, и никогда ничего не тая ни от стукача, ни от холуя он всем кричал: «А вот это — Я!» XXIV Пока еще они счастливы вместе, но только реже стоят в подъезде, а больше учатся: тут Семен повсюду первый, хотя и он учился только на первом курсе (он после армии) но в искусстве, в литературе был просвещен получше Зои. Замыслил он прыжок через курс (так он был влюблен). XXV Причем тут «влюблен»? А притом что вместе! Хотел пристроиться при невесте и быть с ней не только по вечерам. Они и так большой тарарам вдвоем создавали на факультете: без них шли лекции те и эти, они же, сбегая от скуки и от бездарности, весь учебный год гуляли, где желали, но вот
XXVI учились не хуже, а даже лучше, затем, что Семен у них был горючим и смазочным материалом. Потом я как-нибудь расскажу и о том, какие лекторы там водились и как студентам они приходились. А были разные: таковы бывали, скажем, увы, увы, не прыгнешь ведь выше головы! XXVII Но все же Семен без труда разрешенье от ректора взял, продолжая ученье, сдавать за два курса — и тут началось: парнишка знал, казалось насквозь университетские все науки, и на экзаменах разные штуки как в цирке фокусы, показал и вызвал, как водится, с грудой похвал и зависть, и прозвище: «Самохвал!» XXVIII Не всем известно, но нам — издревле: Госбезопасность у нас не дремлет, копаться в жизнях — их торжество, оно прехитрое для него, и где Семену с ними тягаться, пришлось и ему в их воз запрягаться, и он запрягся, и он пошел, от мух отмахиваясь, как вол, и стал вятлагский он новосел. XXIX Но по порядку: ГБ к поэту искало «подход», документ, вот этот самый, который право дает как раз найти к мальчишке подход: зачем он так поступил, не иначе, зачем еще то-то сказал, наипаче, к чему ведут такие грехи, а тут вот дела и вовсе плохи: антисоветские, значит, стихи. XXX И так как они «материал» подбирали – и Петю спросили о «материале», а он почти с удовольствием дал искомый, нужный им материал. А думал он так: Семена — в сторонку, а там и подкатимся мы к девчонке, мы знаем жизнь, какой вопрос? Девчонка наша, натянем им нос, и в тот же миг написал ДОНОС. XXXI Но тут, в награду, Петру был предложен Москва, МГУ, и был невозможен другой исход ему, господа! Девчонка от нас не уйдет никуда. Пускай покамест она поплачет и поскучает, а это значит: к нему будет ласковее она, когда она снова к любви годна окажется. А для него — одна! XXXII Опять — по порядку: однажды невеста Сениного ожидала приезда (забыла сказать вам, что в эти дни в Змиеве еще проживали они). Отец — полковник. При этом чине почет и уважение мужчине, и скоро пенсия, а пока, на службе просиживая бока, для деток в Харькове искал уголка. XXXIII А у Семена была сестрица, и ей приходила пора учиться. Отец поднапрягся и для них снял комнатку, но Семен — жених – не очень он беспокоил Надю своим присутствием: на ночь глядя и то не всегда домой прибывал — о том вы знаете, где пробивал себе местечко, вернее привал. XXXIV Итак, дождалась Семена Зоя. И он пришел. На коленях стоя, в колени голову ей положив, (в тот миг, казалось, он еле жив) он ей рассказал, где был и что видел, что он, молодец, никого не обидел, стихов хотели — он дал им стихи сидел, замаливал все грехи, и много всяческой чепухи. XXXV Еще не знали мои ребята про все, что стоила чепуха-то и все их фокусы: в эти дни мальчишку пока отпустили они. И как отпустили! Поднявши пальчик, ему сказали: смотри же, мальчик, смотри, как мы доверяем тебе! И ты доверься своей судьбе и больше не делай ни «ме», ни «бе». XXXVI И дети поверили. Зоя, конечно, уже не могла поверить навечно, и все же поверила! Слишком беда казалась страшной: и так всегда, везде все смертные поступают как будто страхи они отсекают, покою надеясь срок продлить, они пытаются отдалить свое несчастье — и тянут нить.
XXXVII Недели не проходит — и Сеня к ней не является больше. Всеми предчувствиями предупреждена, в их комнату поздно ночью она летит, под собою ног не чуя. (Сегодня папа с мамой ночуют здесь, у детей, и все рассказать — то дело минуты.) — Что ж, надо ждать! — Нет, нет! Идемте его искать! XXXVIII Не стала искать своего героя догадливая и быстрая Зоя — она родных его привела в ТОТ дом, к дежурному: у стола сидел молодой офицер отважный среди суматохи бумажной, важной. «Да, он у нас, но почему известно вам, что только ему... и Зоя ответила: «Потому!» XXXIX Тянулись часы черепашьим ходом. Одна погода другой погодой сменялись — а все на своих местах, и нетерпенье, сомненье, страх и жажда действия, его невозможность, и осторожность, неосторожность... Где он? Что он? Здоровье его? Его страданье, его торжество! Однако, надвинулось Рождество. XL «Поеду в Змиев!» — решила Зоя. «Поеду!» — и это решенье простое ее приподняло и понесло, как будто счастье произошло, хотя — догадывалась, что счастье такое, как было, оно уже на смерть, на казнь, на муки осуждено и больше не будет счастьем оно! XLI Тут надо сказать вам, что меж невестой и, так сказать, свекровью — нелестно слагались отношения их. Обоим дорог был наш жених, но каждой казалось, что понимала она его лучше, что ревновала другая — к ней, и согласны вы, наверное, что не от головы идут такие понятья, увы. XLII Предчувствие Зои было верно: в Змиеве ее принимали скверно: не догадались в дом пригласить, не предложили перекусить, и только Надя к ней вниз спустилась и несколько слов сказать согласилась, что жив, здоров он, но что письма как не было, так и теперь нема, а дальше пусть решает сама. XLIII Как быть девчонке? Что делать девчонке? Умевшей так рассмеяться звонко, умевшей гордой и нежной быть, умевшей и не любить, и любить, умевшей прощать, не любившей прощаться... Как быть с ее надеждой и счастьем? Когда ничего, совсем ничего не получается ни у кого? Одной бездарности торжество! XLIV На этой грустной ноте дарую законченную главу вторую. Ах, знать бы, что ожидает нас, и что надвинется через час. Ах, если знать бы! Но мы не знаем. Когда же об этом мы вспоминаем чрез годы — все стало уже чужим, неинтересным, недорогим, а главное, что совсем другим! ГЛАВА ТРЕТЬЯI Писать о молодости так трудно, писать о молодости так сладко, и звук в ушах раздается струнный, и вырвешь листок-другой украдкой на память о несравненных днях, о тех порах, да об их дарах, особенно, когда память дана, особенно, если она одна к своей присяге приведена. II Ведь то, что было с тобой когда-то, не только перед тобой виновато, ведь то, что было — оно и есть: о прошлом весть, за прошлое месть. И клонится голова седая, как будто с плеч навсегда слетая: погублен путь и оплакан путь, и все же тянется как-нибудь, и не исправить, и не вернуть. III Хочу, чтобы многое было иначе, но это уже ничего не значит, ведь пред тобою ТВОИ дела, ведь жизнь прошла, а она была. Все это — жизни твоей преданья, и нет тебе за то оправданья, что жизнь была, что она прошла, но вот — не так, как должна была: смотри — черна, а была бела! IV Не потому ль, не упрямства ради роман пишу я в своей тетради, что жизнь текла и еще течет, и надо дать за нее отчет. За все самой себе отчитаться, за все с самой собой рассчитаться, и совесть горящую остудить и жизнь прошедшую отсудить, лицо умыть и себя простить! V Но тем не менее, пора возвращаться на наш филфак, на новое счастье: ведь счастье новое — на наш-то вкус: выходим учиться на третий курс! Но накануне в библиотеке сидела Леля в своем отсеке (там, где она сидела всегда), но здесь ее сторожила беда, какой не случалось пока никогда. VI По залу читальному шел парнишка, ее товарищ по имени Мишка, ужасно грустный, повесив нос, газетку какую-то Леле нес. «Прости меня Леля, за эту глупость, прости, что несу я такую гнусность, прости, что тяну тебя в эту грязь (ее сейчас обнаружил Князь: читал бы книжки, в газеты не лазь!) VII И в ту же минуту лег перед Лелей докладец Жданова — не мене — не боле[1], бесстыдно осведомляя мир, чтó есть Ахматова, их кумир. И все в нем: юмор разнообразный и бранная речь, и тон развязный, и смысл убийственный и роковой что пахнет снятой с плеч головой, и бедный Зощенко, чуть живой... VIII И в первый раз о своем бессилье, и в первый раз о своем бескрылье узнала девочка все до дна и сразу сделалась так бледна: она поняла, что все безнадежно, что ей изменить ничего не можно, и Мишка сидел, как будто уснул, и Князь рядком с ним присел на стул, и дождь собирался, и ветер дул. IX Но утром все веселы, однако, и нет следа вчерашнего мрака. Ребята юны — хоть в горле ком, им долго не думается о плохом. А впрочем, есть и другие, даже есть между ними, кто юн, но важен и видит свое он призванье в той работе общественной, занятой, как правило, только самой собой. X Но сколько новостей у девчонок! Глаза сверкают и голос звонок, не потому ль, что девичий вкус успел заметить весь первый курс. А там ребята все в гимнастерках, а значит, прямо из армии. Столько мальчишек новых! Девицы подряд о них обо всех меж собой говорят и обсуждают, кто чем богат. XI И Зоя, бедняга, пришла на занятья, была она в новом красивом платье и вид ее говорил: никому нет дела! А я-то все подниму, и пусть все думают, кто что хочет, она иногда, как прежде, хохочет, но успевает, между тем, довольно небрежно ответить всем, посмевшим коснуться запретных тем. XII А в это время подходит к Леле мальчишка, учившийся в той же школе, что и она, постарше тремя годками, в военном, но, накреня нечаянно тело, он выдал тайну, вернее, она увидала случайно, что мальчик был ранен: его рука как будто плохо срослась пока: рукав над ней нависал слегка.
XIII И многое в нем замечала Леля, знакомое ей по старой школе, где часто в тайном углу, одна засматривалась на него она. В нем было, по-прежнему, обаянье, как будто сквозило духа сиянье и сила: но трудно ее назвать, гораздо легче атаковать, сияньем девичьим очаровать. XIV И по привычке, по уговору, по их девичьему приговору, они занялись вплотную им, с подругой вдвоем, но он был одним из тех, кого смутить было тяжко, и Леля с Зоей — вот бедняжки – как ни легко справлялись с иным, невозмутим, непоколебим был этот, и трудно тягаться с ним. XV Однако, их договор состоялся (тот мальчик Вилькою назывался). Уже втроем побрели они туда, где свои проводили дни, в свой кабинет, где уже галдели другие, пришедшие с той же целью, друг другу понравились в тот же миг, составили небольшой пикник, и каждый к каждому мигом привык. XVI Компания быстро образовалась и в кабинете обосновалась у Инны Сергеевны. Бывало, тут ребята один другого ждут. Собравшиеся небольшой гурьбою, да Инну Сергеевну взяв с собою пускались они в свободный полет в стекляшку по имени «Пулемет» и там проводили час напролет. XVII А тут им работа нашлась: формуляры они писали, разбившись на пары в библиотеке по вечерам, за малую плату: какой-то хлам. Уж как тогда они изгалялись. А взрослые даже порой удивлялись: ведь столько хаханек, дури — а вот работа у них, наоборот, чем больше хохочут, тем лучше идет. XVIII Но Зоя и Леля... Черная кошка меж них появляется понемножку: об этом не говорится вслух, но это невыносимо для двух, и все из-за Вильки! Он Зое не нужен! Она очень скоро едет за мужем. Ведь Сеня в лагере: это давно. Меж ними все уже решено и словом Зоиным подтверждено. XXIX Как все изменилось! Семье Семена он писем не пишет, а эта персона — им нужно теперь у нее узнавать, что с ним да как он? Бедная мать, только теперь она понимает как высоко их над ней поднимает его любовь и ее ответ. Сейчас, буде Зоя скажет «нет», несчастным станет мальчик-поэт. XXX Каприз ли, страсть — но это всесильно. Вот Зоя уже целуется с Вилей. Она захвачена им до дна, такого с ней не было — влюблена! А бедный Семен? А бедная Леля? Ей страшно, стыдно, но это не в воле ее — сопротивляться должна, должна — но перед нею стена: она влюблена, влюблена, влюблена! XXXI А этот Вилька, меж ними виляет, ему это стыдно, и он это знает. Меж Зоей, Лелей, еще с тремя девчонками, к каждой из них стремя и волю, и дух, и бренное тело... Когда б оно знало, чего хотело! Но нет, не знает: прости меня, брат, но я, ей-Богу, не виноват, что тянет меня к ним ко всем подряд! XXXII Выходит, из них изо всех — только Леля знает, чего она хочет. В школе она всегда из первых была, а здесь, похоже, для первой — мала, и волю ее, и дух отважный, и вид вальяжный, и взор ее влажный – все видит Виля, но глух и нем его рассудок и зелен совсем: ведь все равно его тянет к ним всем! XXXIII Ну что ж, о любви, о любви еще раз, надев на глаза и нá уши шоры... И ах, любовь, и ох, любовь, тебя мы снова вспомним, и вновь допросим, зачем ты так бестолкова, зачем подступаешь снова и снова, покоя и сна зачем не даешь? А чуть кто уступит — за горло берешь, ты, маленький и бесшабашный Гаврош? XXXIV Ведь ты ничего ни о ком не знаешь и знать не хочешь, любовь земная, ведь ты никогда не покорна судьбе, всего ты требуешь — только себе! И разве можно, и как же можно пустопорожней, неосторожной – вручать тебе все: и свою судьбу, и тяжести на своем горбу, и шишки на лбу, и свечи в гробу? XXXV А впрочем, любовь, к чему тут упреки для тех, кто узнает твои уроки? Для тех, кто скажет: «Я все отдам!» иль «Убирайся ко всем чертям!» Не все ли равно, что он тебе скажет, раз сердце навек на тебе завяжет, и будешь в нем ты всегда одна, и будешь ему ты навек родна, и будет вся жизнь тебе отдана. XXXVI Теперь от любви — прощенья просим! – мы вас на собрание переносим отчетно-выборное, но кругом заметно: есть разговор о другом! «Ахматовщина», и все, кто в ней грешны, должны покаяться в том поспешно, и все (ведь все!), кто повинен в ней, поклясться, что впредь уж будут умней, на страже комсомольских идей. XXXVII Собрание шло без проволочек: кто каялся в чем, уж был он точен, ошибки порочные признавал и то, что бдительность прозевал, что шел он путаною стезею за пошлой ахматовскою слезою, и как бы Ахматова ни звала его за собой, не свершит он зла и не отступит... А Зоя ждала. XXXVIII Когда же собрание ее пригласило, ее как будто покинула сила, но все же смогла она произнесть: «В стихах Ахматовой правда есть, мне было бы лестно, когда бы похожа была на нее я талантом, но, Боже, как можно нас рядом поставить? Срам! Я робко карабкаюсь по горам, а вы — вы бьете меня по ногам!» XXXIX Что было потом на этом собрании! И это было понятно заранее, но если это я опишу, я только добрых людей насмешу. Скажу лишь, что бывшие там педагоги не знали, как уносить им ноги, и чушь несли, и растерян взор у них у всех был, что их позор довольно странный составил узор. XL Зато все бывшие там ребята узнали вдруг, как дружбой богаты, что их сочувствие и успех – сознанье его сияло на всех, и даже те из них, кто растерялся – собрался и больше не растекался, и, не объявлена, не скреплена ничем, победа была видна, хотя и совсем не подкреплена. XLI О пребывании в комсомоле девицы в такой неприглядной роли вопрос был поставлен, но мигом снят уже независимо от ребят. Тут педагоги как бы признались: переборщили, перестарались и сам Маслюков, коммунистов отец (то бишь, парторг) сказал наотрез: «Оставьте вы девочку, наконец!» XLII И Зою оставили так непреложно, что к ней подойти было невозможно, как будто законом запрещена, в студентках не числилась больше она. Ее на лекциях не замечали, ее в журналах не отмечали: студент на лекциях не бывал, студент отчаянно сачковал, но надо было замять скандал! XLIII А тут приходит время свиданья, и Зоя готова к нему заранее, она стипендию подсобрала: на четверть билета сумма мала, а все-таки, хоть на четверть билета... к тому же Зоя совсем раздета, верней, разута... И позабудь о чьем-то сочувствии... Дальний путь, а там, в конце его... что-нибудь! XLIV Но знала Зоя: виной любовной она перед Сеней была виновна, поэтому так решила: она хотя бы фактически — станет жена ему, забыв прегрешения эти или держать их станет в секрете, учиться будет, и Сеню ждя, как освежающего дождя, уймется, сама за собой следя! XLV И все уляжется понемногу. В дорогу теперь! В дорогу! В дорогу! Садимся в вагон, простимся с семьей, в слезах отправившейся домой, в надежде скоро увидеться с Сеней утешенная раздумьями всеми сидела Зоя в вагоне и нес ее бездушный к ней паровоз под мерный звук вагонных колес... ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯI Но как же, в сущности, это глупо: единственную свою жизнь прохлюпать, прохлопать, продрызгать, пропустить и после себя самое простить! Зачем же своими руками губишь единственное, что, в самом деле, любишь? Из рук выпускаешь, что суждено, и вот, на погибель обречено, оно, словно камень, идет на дно? II Но как же, в сущности, это чуждо тебе, когда делаешь то, что нужно, не то, что хочется и не так, как будто жизнь твоя — пустяк? Ты мчишься, кругом тебя пространство, и песню поет тебе ветер странствий, и знаешь только, что ты должна, в свой долг ты заперта, заключена, как в сон непробудный погружена. III Узкоколеечка еле дышит, замерзли ноги ее — ледышки! Но все ж наступает этот час, и вот — неволя встречает нас. Каким-то образом непонятным отец Семена, путем превратным (ведь Зоя Семену никто) — завел в ту комнатенку: стулья и стол, кровать, и даже цветочек цвел. IV И глядя перед собою, стоя возле отца, увидела Зоя Семена в шляпе и без пальто (а шляп молодежь не носила, никто!) но — ах! — подумала Зоя — не буду я разбираться в своих причудах, ведь вот бежит он, родной и свой, а шляпа — нимб над его головой, а главное — ОН, здоровый, живой. V Вошел он. Быстро поцеловались. Не знали, что говорить, стеснялись. Потом поссорились вдруг: Семен признался Зое: он возмущен, что платье на Зое новое. Надо было надеть привычное взгляду, то, серое, с розовою каймой! «Но ах, — сказала, — дурак ты мой! Оно порвалось еще прошлой зимой!» VI Потом их оставили... Без смущенья Зоя сказала свое решенье, с которым приехала. И тяжело что-то их объясненье шло. Теперь мы занавес опускаем, что было меж ними дальше — не знаем и вам не советуем: ни к чему знать вам, «зачем» и «почему», пока расходитесь по одному! VII Не будем этой темы касаться, хоть трудно будет потом объясняться, куда исчезли из речи их слова «невеста» и «жених», и почему за пять лет ни разу они не вспомнили эту фразу, и почему постепенно, но меж ними было так решено, как будто и не было ничего. VIII Но все же любимые разговоры и ласковые бессонные споры, и милые ссоры и слова... Любовь их, конечно, была жива, и если бы только не это страданье, что шло к концу роковое свиданье, а ничего не разрешено и не обдумано ничего, а, может, навеки обречено.
IX Два дня еще у них оставалось. С таким трудом они расставались! Спросил он: «Приедешь еще сюда?» И Зоя пылко воскликнула: «Да!» И столько правды было за этим, все так тоскливо казалось детям, обоим в голову не пришло, что так легко поправимо зло, которое нá сердце им легло. X Ну вот и отъезд, и опять разлука... не то, чтоб у Сени не было друга: один оставаться он не умел, зарубки он оставлял, как мел, нет, как железо: чертил непрестанно свои слова. Повторять не стану, что, несомненно, Богом был он отмечен, дорогой своей укреплен, талантлив, жарок и в жизнь влюблен. XI А между тем, и Зоя вернулась и в жизнь привычную окунулась, но им обоим совсем невдомек уже полученный первый урок. Они, хотя друг друга любили, друг с другом, видать, «не пара» были. Уж слишком различен был нрав у них, а главное, самостоянье. Притих их нрав на время, а время — миг. XII Вот так их долгий разрыв начинался, своим законам он подчинялся, и, как ни печально это, но на месте не стояло оно. Особенно помогала разлука. И эти письма их друг от друга друг другу: в них-то и было видней все то, что их разделяло. Дней в разлуке было много у ней. ГЛАВА ПЯТАЯI Как много надо уменья и вкуса раскрыть трагедию третьего курса такой, как Зое раскрылась она, с названьем «нехотя влюблена». Основой происходящего были, во-первых, влюбленность Зои в Вилю: тут все было тяжко: она одна, для ней нет помощи: влюблена противу воли, словно больна! II А во-вторых, ее решенье любви этой не придавать значенья: вот это было страшней всего и для нее, и для него. Ведь он увлекся ей не на шутку: с утра забежав на одну минутку, он время до вечера с ней проводил и первое время за ней ходил с утра до вечера, а нет — хандрил, III скучал, искал... Однако, недолго. Не знал «конфликта любви и долга», девчонка любая была для него неотразимое существо. И вот — пред своею любовью горячей наш Виля глаза и сердце прячет и ей же хвастает, сколько раз, в который день и в который час целует новую пару глаз. IV Однако, ни первое, ни второе не может вынести гордая Зоя: она не хочет, она не должна в такого, как Вилька, быть влюблена. Но чем это все продолжалось дольше, тем бедная Зоя влюблялась больше, чем больше старалась все это забыть, фальшивей сердце, упрямей прыть: укрыться б куда-нибудь, скрыться, скрыть! V А тут еще жаркие письма Сени, как отголоски бури весенней. Неужто, правда, были те дни, когда так счастливы были они? Но нет, приходится признаваться, чтó счастьем Зои могло б называться, когда б она не была так горда, когда бы могла... Смириться? Ну, да! Да что ты? Смириться? С таким? Никогда! VI Чем Зоя держится равнодушней, тем меньше оказывается нужной, и Вилька почти забыл ее. А ей — совсем без него не житье! И власти она над ним не имеет, и дела поправить она не умеет, худа становится и бледна, и вроде бы никому не нужна, и даже учиться уже не годна! VII Настала сессия. Зоя бродит, покамест первый курс не находит. Они историю учат — и тут веселые игры у них идут. Вот в сад Шевченко Зою приносит на сценку «Покаянье в Каноссе», и Вилька-Король по земле ползет и туфлю у Вовки-Папы грызет, и все хохочут, кричат: «Почет!» VIII Но что, однако, собой представляет вот этот мальчик? Его не знает ни Зоя, что влюблена в него, ни Леля, которая тоже... того. О Леле мы порасскажем ниже, но что есть Виля, который выжил, хотя был серьезно ранен, и вот теперь гранит науки грызет, за девками бегает, водку пьет? IX Но Виля не очень к себе пускает других людей, и никто не знает, что делается на душе у него, и в чем его страсть, его существо? Но есть обаянье в его повадке, и есть охота строить догадки: похоже, способен поступки свершать совсем неожиданные, жизнь решать по-своему! Но как — не понять... X Ему не нужно чужое мненье – имеет свое, и принять решенье способен он, благороден, прост: таков наш Виля в свой полный рост. А то, что к девицам так расположен, — ну, жарок в нем дух, кипуч и сложен. Таким я вижу его... Но они, девчонки, влюбленные в него в те дни, храни их, Боже, и вновь — храни! XI Еще немного о нем добавлю: стихи он пишет. Я не прославлю его, как Сеню, но что-то есть в его стихах благородное: весть о том виднеется в скрытых строках, при этом он не ходит в пророках, и чувство юмора ему порой во всем помогает, и лад, и строй... Ну, словом, мне нравится мой герой. XII Однако, хватит о нем. Все время Зоя как будто в ссоре со всеми, и ей все кажется, что она совсем ничтожна, совсем больна... Но вот однажды ей стало получше, конечно, помог ничтожный случай, казалось бы, малость, совсем пустяк, но девочку он укрепляет так, как будто убита любовь, ее враг! XIII Был Детский Дом у них по соседству, тут, в смежном дворе. Войны наследство и довоенных прекрасных дел. Детей приютил, кто осиротел. И Зоя ходила туда, и Леля, когда еще в старших классах в школе они учились, и были у них у каждой, ребенок, как бы ученик.
XIV Так к Зое прилип ее мальчонка, совсем малютка по имени Ленька. В саду гуляла с ним по тропе, а иногда забирала к себе. И Лелин Марик — тоже малютка. И только найдется у них минутка, к своим детишкам они бегут, часок или два остаются тут, играют, кормят и берегут. XV Но вот однажды, судьба ли — случай – свалился в яму Ленчик прыгучий, на ножку он неудачно упал и выше колена ее сломал. Он плакал и говорил: «Не буду я плакать, но ты забери отсюда меня: я буду помощник твой, и если я поживу с тобой, то буду здоровый я и живой». XVI И Зоя решила, взяла мальчонку, на время ей разрешили. Звонко и гордо, и радостно он рыдал, он ей вещички свои отдал и потащила с помощью Лели Зоя Ленчика — сначала к школе, в санчасть. Ему наложили гипс, спецпомощь выдали: хлеб и рис, и Зоя поволокла его вниз. XVII С тех пор, как мальчик у ней поселился, она утешалась, он веселился охотно, и часто ее веселил и словно покой в ее душу вселил. Она не то что забыла Вилю, но думы о нем спокойнее были. Ну, видишь, Виленька, мы вдвоем с Ленчиком нашу песню поем: «Любовь — за достоинство — не продаем!» XVIII Мать Лени была из вечных узниц, подруг Зиновьева и союзниц, и где-то в северных лагерях вкалывала за совесть и страх. Но местное лагерное начальство за предприимчивость и нахальство решило помочь, разрешение дать больного ребенка к себе забрать и в Харьков отправило Ленину мать. XIX Ребенка по адресу разыскавши и Зою спешно облобызавши, они отправились в дальний путь: «Прощай, мой помощник, меня не забудь», – так Зоя Ленчику говорила, лицо ее скорбным и горьким было. И все. И ее мальчишку увез все тот же бездушный к ней паровоз, под тот же стук вагонных колес. XX Уехал Ленчик, но наша Зоя, хоть с грустью, горечью и слезою, теперь уж точно не та была: она повзрослела, она обрела в поступках своих покой и порядок... Она тому была уже рада, что Виля не так уж ей нужен был, а Виля совесть свою позабыл, старался, встречался, острил, хитрил. XXI А в это время умная Леля предстала пред нами в новой роли: она любила Вилю давно, ей было, в сущности, все равно, с кем он, где он... Ей важно было, что знала она, кого любила, кого хотела взять в мужья иль, на худой конец, в сыновья: не делала разницы Леля моя. XXII (В университете и раньше, в школе не было девы отважней Лели, и умнее ее — да-да! – мы не видели никогда, и в то же время заметить нужно: весьма была она великодушна и деликатна, и тонка: жизнь струилась в ней, как река, и широка, и глубока.) XXIII И сила ее была в чем? Смирялась, что Виля ее не любит. Старалась его любить, говоря о них: «Любви моей хватит на нас двоих!» Она была полна своей веры поверх рассудка, сверх всякой меры, и Виля был с ней ласков и прост, давал ответ, задавал вопрос, впервые дивяся ей всерьез. XXIV А Зоя опять поехала к Сене в один прекрасный день весенний, и в этот раз, невесть почему, она рассказала всю правду ему. Она объяснить ему так старалась все сложности их, но тут же терялась от тяжкого вида и взгляда его, что он не понимал ничего кроме: «любит уже не его!» XXV Отчаянье Сени, тяжелые вспышки то трогали Зою, то были ей лишни, а он все кричал: «Теперь ты мой враг!» Она ему: «Боже, какой ты дурак!» Потом они, наконец, помирились вернее сказать, судьбе покорились, и Сеня снова с ней нежен был и Сеня снова ее любил, а у нее — ни надежды, ни сил! XXVI Прощаясь, снова спросил: Приедешь? — Приеду, конечно, ну что ты бредишь? Как только мы встретимся в доме пустом тогда мы быстро с тобой поймем, что до сих пор мы не понимали и оттого несчастны бывали! Тон Зои был так спокоен и тих, но не было веры у них двоих в их будущем «доме» вот в этот миг. XXVII Вернувшись в Харьков, узнала Зоя о том, что вместе и эти двое. Леля хотела с ней говорить и даже пыталась ее укорить, что Виля-де Зое совсем не нужен, а с нею, с Лелей, счастлив и дружен. А Зоя молчала: «Ну и дела! и эта тоже не поняла, а я ж от нее хоть чего-то ждала!» XXVIII И Зоя взяла себя в руки: учиться! Хоть что-то должно из нее получиться, она и не думала прежде о том, что будет с ней, в какой она дом пойдет работать, и что ей надо от этой работы: ни слова, ни взгляда не было к будущему труду обращено: когда я войду – пойму, а не пойму — «ту-ту».
XXIX Теперь, уже на четвертом курсе учились Зоя и Леля, при вкусе к тому, но преподаватели их — вот это горе для них двоих! А впрочем, состав их был контрастным: несколько лекторов — сон прекрасный, но больше было — одна беда, не слышать, не видеть их никогда – для Зои не составляло труда. XXX А впрочем, доклады и рефераты что сущим проклятьем были когда-то – теперь ей понравился этот труд и льстило, что их охотно берут прочесть, и я, конечно, не скрою, что их среди всех выделяли порою, хвалили и предлагали в печать. Умела Зоя моя отличать себя от других — и ей исполать. XXXI А между тем, на факультете рождались слухи и те, и эти. И в общем, дело сводилось к тому, что до сих пор нам не по уму. Велись нападки на разных прекрасных и не прекрасных людей непраздных, ученых, писателей, учителей, одно было общее у этих людей: любой из них просто был еврей. XXXII Евреи — их всячески шельмовали, «космополитами» называли или «не помнящими родства Иванами». Шел разгар колдовства, евреи, в растерянности и страхе, готовы были в одной рубахе бежать неведомо куда, и было ведь отчего: тогда все было отнюдь не ерунда! XXXIII Вот Леву Лифшица арестовали[2], вот Гельфандбейна аттестовали мошенником, и он спасся тем, что просто уехал в Сибирь совсем. Уехал Борис Милявский — сами глядите — слова обернулись делами: кого увольняли к чертям, кого зашельмовали, вроде, давно: был человек, а стал говно. XXXIV Но наши героини, герои за справедливость стоя горою, кипя, издеваясь и злясь — в эти дни о собственных судьбах не знали они, не думали о себе, не хотелось, не то, чтоб такая особая смелость: не выходило себя причислять к героям, которым судьбу принимать было так просто, ... твою мать! XXXV А между тем их жизни тоже ломались. В своих постелях лежа, родители думали: «Как же так? Ведь мой не какой-то там дурак! Его ведь прочили в аспирантуру учить язык ли, литературу. А что теперь? Поедет дите в глухую деревню, а там уж житье известно, какое! Ах, е-мое!» XXXVI Ах, сколько смеху и сколько сраму! За что вы боролись, папа и мама? За то, чтоб на пятом десятке лет услышать вновь комсомольский привет от партии, которая ваша религия, папаша с мамашей! И нет у вас иной высоты, и нет у вас иной красоты! Ликуйте! Сбываются ваши мечты! XXXVII Вы были юны, вы были прекрасны, и время вам диктовало властно, вы слушались времени своего, и вот куда завели вы его, или оно вас сюда притащило? Кого застращало! Кого приобщило! И как же все это вам объяснить? Чья тут вина? Какая тут нить? И как, при этом, лицо сохранить?
XXXVIII Но девочки, мальчики со своими любвями, мыслями и другими делами юности — их несло какое-то новое злое зло, какие-то там чудные замашки, какие-то грязные замарашки. И что им делать? И как им быть? И что любить им, и что убить? Ах, если б уснуть и все забыть! XXXIX Прошла весна, окончилось лето, но нет, не забывается это. А если забудешь, наоборот, вся эта муть тебя же убьет. ...Прошла весна... Окончилось лето... Но нет, не прекращается это, и не уходит то, что пришло, и властно казни требует зло, а это ведь — новое ремесло! XL Это ничем нам не интересно, разве что тем, что время железно. И пожелезней, чем в прошлый век, в нем появляется человек. А ребятишки наши так юны, нечем им закалить свои струны, но дело в том, что в иные дни так закалятся и сами они, да и не только они одни! XLI Постановленья и проработки – стань между ними ты посередке, и упирайся, и не гляди, что позади, что впереди. Вот кибернетика с математикой, с прочей какой-нибудь къебениматикой, там вейсманизм, там морганизм, где-нибудь вверх, где-нибудь вниз, минус все это — останется жизнь! XLII Жизнь — она никогда не наскучит, жизнь отучит и жизнь научит, стань посередке и погляди: жизнь позади, жизнь впереди! Вот и живи ее, ту, какую Бог тебе дал, с тобой не воркуя, а лишь требуя, чтобы зимой, летом — был ты самим собой с собственной золотой головой! ГЛАВА ШЕСТаяI Виля внезапно в столицу помчался, к жизни московской вновь приучался, а чтобы что-нибудь здесь вам понять, скажем: в Москве жила его мать. В Харькове Вилька сдавал, не очень будучи тем смущен, между прочим, что выпускной документ у него был... как бы это сказать... не того, но выручало время его. II Леля сидела в Харькове, кроме дней, что в Москве и у Вили в доме скрытно и тихо жила она, в Вилю по-прежнему влюблена. И до того она там зашалилась: новая жизнь в ней зашевелилась. Что ж тут поделаешь? В эти дни вышли — без спутников, вовсе одни. Вышли — и поженились они. III Зоя не принимала участья в этом, но пожелала счастья, счастья, причем, ото всей души: Виля и Леля так хороши были друг с другом и так серьезны. Каяться и ревновать было поздно. Тут уж хватило и ей ума: душу делившая между двумя, эту любовь потеряла сама. IV Тут наступило время поехать к Сене опять. С очень малым успехом Зоя вернулась от Сени: он был болен, обидчив и вряд ли любил Зою: инерция и привычка... кратко любовь горела, как спичка. Только перед отъездом приник Сеня к лицу ее. И про них вряд ли кто думал легко в тот миг. V Грустно у Зои учеба кончалась. Быть без поклонников — не получалось. Мальчик один по имени Стас был самым частым гостем у нас. Виля, порой из Москвы приезжая, Зою на часик-другой похищая — он разрешенье на это просил Стаса. Зое обидно — нет сил! (Стасов младший брат доносил). VI Так хорошо уживаясь с Лелей, Виля не ладил лишь с собственной волей. Зоя потеряна для него, но не желает знать он того. Частый гость он в Харькове тоже. Леля терпит — время поможет, Зоя терпит — к Виле влечет так же, не отдавая отчет в чувствах своих — а время течет. VII Но нежданно везенье большое к Зое пришло, и всею душою Зоя откликнулась. В этот раз вышел истинный праздник у нас. Темы дипломных работ попадали к разным профессорам. Вряд ли знали Финкель о Зое, она — о нем: тема диплома должна быть по нем! Зоина тема — ход конем. VIII Впрочем, и здесь не совсем права я. А.М.Финкель[3] — это живая сказка, легенда. Такого не знать было нельзя. Он король, он знать! Сколько о нем преданий, рассказов, каждый студент — повторяет фразы знаменитейшие его. Он — лучезарное существо. Кто на филфаке лучше его? IX Так что нам остается второе: то, что Финкель не знал о Зое, впрочем, и это большой вопрос: знал он, конечно, драмы без слез, знал ее «подвиги» и примерно знал о поездках Зои, наверно... Разве что тему ее, как всегда, выбрал только за то, что тогда тема была интересна, да! X Так началась эта странная дружба, но и о ней рассказать бы нужно. Встретившись, не догадались они, чем они станут друг другу в те дни. Старый Финкель и девочка тоже вдруг оказались чем-то похожи. Дня друг без друга не обходясь, тем никаких меж собой не стыдясь, и не смущаясь, и не боясь! XI Без напряжения и без зноя слушали жадно друг друга Зоя и притягательный, мудрый старик: как же быстро к ней он привык! Как же ее привязала привычка к этому старику, как спичка. Кончилось тем, что они вдали друг от друга жить не могли. Где она? Где он? Да вот, смотри! XII Дело дошло до того, что нечаянно девочке Финкель открыл свою тайну: как понемногу, издалека (и потихоньку от Маршака) все Шекспировские сонеты с английского на русский летом так интересно он перевел и аккуратно запрятал в стол (знал, что Маршак ему скажет: «Стоп»!)
XIII Жить было сносно. Зоя старалась. Только одна в ее жизни странность произошла: ей Семен перестал письма писать, чем ее испугал, но ненадолго. Опять он «с приветом». Скоро, конечно, напишет об этом. Скоро напишет! Она была по отношению к нему смела и никаких перемен не ждала! XIV Только одна непонятная повесть мучила слегка ее совесть, было похоже, что это зло! Вот как это произошло. (Только боюсь я, что вы мою Зою примете за созданье пустое, а между тем — подобие сна – так никогда и не знала она, что это было, и в чем грешна?) XV Мальчик один на Зоином курсе (но совершенно не в Зоином вкусе) с ними учился: он фронтовик и на протезе. Был скромен. Привык вечно один быть. Он Зои стеснялся: вроде заглядывался — вроде боялся, как-то с лекций вышли вдвоем, заговорили о том, о сем и оказались в классе пустом.
XVI Что это было? И что это значит? Вдруг целовать ее Саша начал, (паче, что, Господи сохрани, были почти незнакомы они). Самое страшное в этом было: Зою совсем ничего не смутило, только раскалывалась голова. Так оставались три или два чáса и разошлись едва. XVII Утром с тоской глядел на нее он, болен был ею и очарован, только друг к другу не подошли – и ни в одном уголке Земли больше не виделись, хоть ежедневно вместе учились. Вот так, плачевно кончилось: не сходясь — разошлись. Что-то странное в этом — держись! Эта загадка ей — на всю жизнь. XVIII Вот, наконец, подошла и защита. Ладно задумана, крепко сшита Зоина радость — общий диплом: (сколько труда ее было в нем!) Все проходило очень прилично (впрочем, наверно, для всех — привычно, празднично, радостно — лишь для нее) «Вот как уладилось дело мое, как оборачивалось бытие!» XIX Друг ее Финкель, ее фортуна, прочил ее в аспирантуру, прямо к себе, и в первый раз произошло это дело у нас. Ex nostris — вдруг в аспирантки метит! Знала: ей это дело не светит, но хоть в один — единственный раз Финкель хотел это сделать сейчас, но и в последний. А.М. был — пас! XXX Чтобы покончить с этой темой: сам он был изгнан той же системой, все потому, что на Марре сидел, а дядя Сталин и Марра съел. Создал работу в полном сознанье насчет «марксизма в языкознании» (он был специалистом и тут!) А.М. в Театральный институт переведен был (и там живут!) XXXI Лето в разгаре. Последнее лето! Дальше деревня, в которую, где-то под Красноградом, Зоя должна ехать. Там будет работать она. Будет она учить ребятишек, разных девчонок, разных мальчишек, там и увидит, прост иль не прост заданный ею себе же вопрос, там-то и станет он в полный рост. XXXII Старый вопрос, а для Зои древний: интеллигенция и деревня. Так ли отличны они меж собой? Зоя этот ответ роковой даст. Или хоть себе ответит: чем отличаются те и эти? Что разделяет: природа, труд или их гены повинны тут в том, что одних в других не берут. XXXIII Если ж возьмут — получается плохо: сразу видно, в какого кто Бога верует, и с каким языком кто знаком, а кто незнаком. Нет между ними симпатии, лада, просто вообще им друг друга не надо, просто чужие, и что с них взять? Это же надо кому–то узнать. Так почему же не ей опять? XXXIV Как-то однажды пришла она к Князю. Оба дома. Не странно разве: смотрят на Зою они и молчат. Что-то они затаили... Звучат части сонаты Шопена, и Зоя слушать ее приготовилась стоя, ибо не посадили... Но Князь вдруг говорит ей, немного смутясь, к Инне Сергеевне оборотясь. XXXV — Слушай, Зоя, ты хочешь Семена видеть? Сейчас он зайдет из «Салона» (из парикмахерской) — Разве он здесь? — Да, он вернулся, но новость есть. Эту новость считаем главной: он вернулся с женой Славой! Зоя молча взглянула на них и разрыдалась. И Князь затих. Зоя рыдала один лишь миг. XXXVI Доброе утро опять наступает солнечное, и горя не знает, вдруг в их комнату входит Семен, весь цветами увешан он. «Зоя!» Она его поцеловала, но и о чем говорить — не знала, он же, хоть был порядком смущен, чинно отвесил Зое поклон, был насторожен и раздражен. XXXVII Заговорили, Семен объяснялся: — Ты понимаешь, не догадался, может быть, это и смешно: думал, что замужем ты давно! Знаешь, она меня полюбила, даже билет за меня положила, вот и решил я ей помочь, а одному было ехать невмочь. Ну, не сердись, ухожу я прочь! XXXVIII День проходит, другой проходит — к Зое Семен ежедневно заходит. Вдруг говорит он: — я и она — мы совершенно не муж и жена, ей нельзя, ведь она больная: эпилепсия, и большая. Я один и она одна, вот и решил я: такая жена мне как раз нужна, как она. XXXIX Вышли на улицу вечером. Сеня в дом к себе забежал. И сея панику, выскочил, и скользя молча руками закрыл глаза. После сказал — идем скорее, я покормлю тебя и согрею! Зоя: — но там же Слава! — Нет! Слава у нас на даче! — Свет гаснет в глазах у Зои. Бред! XL «Браво, Сенечка, браво, браво! Что ж ты такой непонятливый, право? Я говорю: там Слава, вообще! Что же ты ходишь ко мне вотще? Знаю и я, как было дело, знаю и не кляну. Но тема не обсуждается. Уходи! Нет ничего у нас впереди, кроме того, что давно позади!» ГЛАВА СЕДЬМАЯI Лето в разгаре. Последнее лето! Ждет в деревне работа где-то. Зоя с отцом побывала там. Страшного ничего, к чертям все эти вопли, как они древни! Что же, деревня, как деревня... С девочкой Ирой (немецкий ведет) сняли квартиру: какой идиот смел подумать, что ей не везет! II Зоя там будет жить, сколько нужно: новое дело, новая дружба... Знает Зоя, как встретить класс (ведь «вызывала доверие масс»). Знает Зоя, однако: не нужны новые встречи, новые дружбы, все потому, что хочет она (так обманулась!) побыть одна хоть до скончанья нового дня. III «Новый день» — ее жизнь в Опушке. Можно было найти подружку... (вот Иринка, — ну чем плоха? Разве, что думает жениха здесь промыслить — из трактористов или других каких-нибудь «истов») Возле учительского стола друга Зоя найти не ждала... После Вили? Такие дела! IV А пока, ни о чем не жалея, думала Зоя над жизнью своею. Хуже всего: осталась одна. Разве в чем виновата она? Что же, она не сыскала мужа, но ведь бывает гораздо хуже: есть у ней брат, отец и мать, бабушка, разных знакомых рать... Разве что будет друзей не хватать. V Что ж, попробуем жить без друга, что поделать, с друзьями туго! Значит, попробуем без друзей: фото поставим, откроем музей, будем молча на них молиться, будут искать — попробуем скрыться. Вот какие были друзья! Тут, наверно, вина моя, как их всех растеряла я? VI Что тут пенять, что сделано худо! Мне не понять — и думать не буду, видно, слишком была горда, «если здесь горда, то на кой годна?»[4] Ну, а могла бы я быть другою? Как ответить мне на такое? А теперь себя укорять, а теперь — не вернешь — повторять: «трудно, трудно друзей терять!» VII Лето в разгаре: последнее лето! Но ее не пугает это! Будет работать пока, как все, жизнь перед нею «во всей красе» встанет, и ее не обманет, потому что Зоя заранее и не ждет никаких чудес кончились чудеса наотрез, жизнь вызывала лишь интерес. VIII Как-то Зоя с сестрой занималась просто грамматикой: собиралась Танечка поступать в институт, а без грамматики — не возьмут! Вдруг раздался звонок в прихожей Папа! И с ним — какие-то рожи. Видно, рабочие — знала она, что для ремонта бригада нужна: это не шутки, такая цена! IX В комнату гости идут. Но Зоя вдруг догадалась, кто эти трое, Опыт ее, хоть был невелик – все подсказал он ей в этот миг. Бедный отец! До тебя добрались, (с матерью тоже не потерялись Зоя ее не увидела: все произошло на работе) ее – там, а отца привезли «на жилье». X Приволокли: им ведь шмон был нужен, раз уже враг был обнаружен, надо теперь обнаружить (строга госбезопасность!) то, что врага изобличало. Отец, с глазами красными, как будто бы замер: «Что только делается!» — сказал. Папа, неужто ты не знал? Знал ведь, что делалось — ты молчал! XI Мне до сих пор — от вас не скрою жить не дает родителей Зои тайна: неужто так далеки были несчастные старики ото всего, что их убежденьем, их же собственным диким мненьем было задумано и решено. Так иль не так? — кричало оно. Так! Решено это было давно. XII Нет, не пойму никогда это чудо. Люди порядочные, не буду зря шельмовать их, но как смогли так оторваться они от земли, так отойти от всего земного, чтобы поверить честному слову (слову бесчестному) смирно так? Кто же задумался (ведь не пустяк!) — не большевик он, и он наш враг! XIII Это была религия, что ли, в новой своей, необычной роли? Разве иначе можно понять или, не понимая, принять эту борьбу со своим народом, это кощунство, это, уроды нагло придуманное торжество, и не пойти против него? Или молчать было легче всего? XIV Нет, родители! Я не кину камень в вашу сторону! Спину честно подставлю, чтоб вытянуть вас, но не смогу понять вас. Угас пламень, который был вызван вами, вашими жизнями и словами. Я вам не верю уже давно, мне же идти против вас суждено. Что тут поделать? Все решено! XV Шмон! Отец и Зоя стояли рядышком. Ее отгоняли. Снова к отцу прижималась она, горестной жалостью потрясена. Всюду валялись несчастные книжки, Неинтересные даже мальчишкам. — Деньги, золото есть у вас?» — «Нет, — отец сказал, удивясь, — Мы бедняки, живем, трудясь». XVI Тут уже, мать ожидая с работы, Зоя боялась ее прихода: — Скоро, отец, ты увидишь мать! — Как же ты можешь не понимать? Мы теперь долго ее не увидим. Скоро мы с ними из дому выйдем, скоро ее и меня... ты тогда только во сне и увидишь! Беда! Сестры мои вам помогут всегда. XVII Только тогда все размеры сиротства и донесло до нее, и господство бедности их, и какая беда укоренилась у них навсегда. Папа сказал еще: Радик учиться должен, а ты для него потрудиться. — Все эти мысли немедленно прочь! Как это — Радьке мне не помочь? Вам не придется корить свою дочь! XVIII Шмон, между тем, продолжался. — А в этом шкафчике что? — А там бомба! — ответом было от Зои — и он замолчал. Книгу рассматривать он продолжал. Тут появилась и бабушка. Стало плохо ей. — Гвалт! Погром! — закричала. — Да уж, погромов навиделись всласть. – Зоя сказала им, разозлясь, — А продолжает Советская власть! XIX Тут уж они возмутились безмерно. — Вы рассуждаете, в общем, неверно, вражески вы рассуждаете вслух, дух ваших слов — это вражеский дух! – Впрочем, теперь уж они торопились и через четверть часа удалились в доме оставив жуткий бардак. А на душе у девушки — мрак. XX Кто как становится женщиной! Лишне здесь говорить вам, что женщиной вышла (девочкой умной и милой вошла в эту пучину и пропасть зла) вышла женщиной умудренной, но не сраженной, а закаленной, горе ее не оставило, но было оно так бездарно, черно, вот только жить заставляло оно. XXI Ей надо было по назначенью ехать и начинать ученье, а впереди — неизвестность и мрак, брат и старуха у ней на руках, брат и старуха и черное горе. И неизвестность, как Черное море, и одиночество в дальнем пути, и незнакомая даль впереди, даль, до которой придется дойти. [1] Доклад А.А.Жданова и дальнейшее постановление «О журналах «Звезда» и «Ленинград» (1946 г. осень) [2] Здесь фамилии и имена не изменены: все так, как было на самом деле. [3] Александр Моисеевич Финкель [4] А.Галич
|
