Марлена Рахлина. Стихи
  |
 | Октябрь, на июль похожийПРЕДИСЛОВИЕ Радость услышана. Горечь зализана. Чудо у нас у самих: надо же — книга написана, целая книга — за миг!
Целая книга — как будто нечаянно, вот она, здесь, на виду — в этом горячем, отчаянном, предъюбилейном году...
Радость — на долгие годы: пало зерно — и взращен колос работы, свободы, дружбы, любови — чего вам еще?
* * * Заговорила — и нет угомону, нет остановки мне, нет передыху, местность знакомая — как незнакома, сплю ли я ночью — и в снах моих — тихо, нет, не бывает, и все уплывает в дальнюю даль, за жизнь, за грани те, за которыми — только загадка, те, за которыми — ходишь по краю пропасти. Горько ли то или сладко — мне неизвестно и неинтересно даже, о том говорить неуместно даже! Затем, что, пока я живая, лишь под аккорды земного оркестра здесь, на Земле я живу и желаю! Только доколе? Ведь против приличий, против рассудка и против закона местность знакомая мне незнакома! Сквозь суету, нищету и обычай в вечность ломлюсь я — и нет угомона!
* * * И наплевать мне, что осталась от долгой жизни — только малость, и что ее-то, может быть, я вовсе не хочу хранить, а только верить и любить, и в этот миг — счастливой быть!
И буду, Господи, и буду в сей миг счастливой я повсюду, что б ни осталось впереди, клади мне на плечи, клади!
* * *
Снег скрипит под ногами у нас и на шапках лежит клобуками, и скользит лиловеющий наст, весь рассыпавшись под каблуками.
Закипающее молоко на сугробах — и некуда деться… Кто ж сказал, что должно быть легко на душе у меня, словно в детстве?
Столько лет за плечами лежит, столько в жизни свершилось и сталось, и давно притупились ножи, на которых скреблась ко мне старость.
А душа все равно как дитя, и поступки — на грани рассудка… Все иду я — как будто шутя, все кончаюсь — и тоже как в шутку!
* * * Слова, слова... Сперва я их не вызывала, мне Бог, судьба сама их тихо диктовала — да прямо в уши! Дым стелился над полями и облаком седым ложился перед нами.
Потом явился снег и замела поземка, а я — счастливей всех — вам говорю негромко слова, слова (мои теперь уже, по сути) смиренья и любви, и радости, и жути...
А вы — потом, увы — их захотите слышать. Да будут таковы, как бы спустились свыше.
Но кем я тут слыву и чем вас заклинаю? И я свою главу все ниже наклоняю...
ЧУЖОЙ ГОЛОС В морской, холодной северной волне, и в зыбких и колеблющихся дюнах, и средь берез, нежданных, нежных, юных тот голос подымается во мне.
Он говорит, заботясь и любя: — Не надо торопиться, волноваться, я все скажу — куда тебе деваться? Я все скажу, что надо, за тебя!
Язвительный, губительный, как яд, хохочет, хочет стать моей судьбою, ни пить, ни есть, ни быть самой собою, меня навеки от меня отъять.
Не как ты хочешь, а как я хочу, как свойственно мне, верно и приятно, скажу: тебе туда — так мне обратно. Ты поплывешь — ну, что ж, я полечу!
А предо мною океан-старик и желтых волн медлительное пенье: терпение, терпение, терпенье! Здесь суд: пусть всякий на своем стоит!
* * * Если у тебя есть фонтан, заткни его: дай отдохнуть и фонтану. Козьма Прутков
Оставь сочиненье! Остынь! Гляди ты в декабрьскую синь, гляди и в осеннюю хмурь, гляди и глаза ты не жмурь!
Оставь сочиненье, оставь, вернись в свою верную явь: фонтану когда бы нибудь ведь надо же дать отдохнуть!
Оставь сочиненье. Не след упрямиться. Весь этот бред, едва ты умолкнешь, едва — он сам превратится в слова!
* * * Что же делать? Я делаю то же: не даю себе воли в печали… Если что-нибудь, все же, случится, если здесь суждено получиться хоть чему — пожимаю плечами. И плечами опять пожимаю, потому что я не понимаю, как из вечных усилий моих, из усердных ребячьих стараний, из тоски, состраданий, страданий, из далеких и давних преданий поднимается медленный стих.
* * * Не прекращу я и не разлюблю писать стихи мои — доныне — и навеки! Затем, что есть поля, и горы есть, и реки, и я иду по ним, пылая и пыля, а в это время так же вертится Земля, и с нею вертятся зверье и человеки, и я иду, заламывая руки, и та же радость, и все те же муки, и та же сила — жить, смеяться и любить, все тот же хлеб жевать, все ту же воду пить, не прерывать труды, не догорать, а мигом и внезапно — помирать... Но — вдруг позволишь мне самой решить — то — снова жить, опять — блаженно жить, вновь верить в благодать, опять творить грехи, и снова, и опять... Да где же вы, стихи?
* * * Слова, слова, слова… Да где они, да что они? Да вот они, лежат — любое выбирай! Прозрачные слова мне Богом надиктованы, прозрачные слова — они мне ад и рай…
Прозрачные слова, печальная попевочка, взамен любви, взамен страданий — свет в окне, чтоб украшался мир, чтоб утешалась девочка, которая всю жизнь мою живет во мне.
Прозрачные слова — вы жизни заменители, прозрачные слова, вечерние огни… Ведь то, как я жила — вы слышали и видели, но то, как я жила — расскажут лишь они!
* * * «Бредущее ощупью слово» (автоцитата)
Я тему ищу, я свищу, и тема меня не находит, все рядом, все около бродит, быть может, ее навещу? И вот мы друг друга нашли, и вот мы друг с другом столкнулись, но обе мы вмиг отвернулись, и обе — пусты и тощи — на время... Но время придет, оно не замедлит — и снова «бредущее ощупью слово» на слово твое набредет! И будут, и будут стихи, и снова воротится пенье, и сладостно врет сочиненье, и сладки мои мне грехи! Когда же покаюсь, моля, Господь их отпустит, наверно. Читатель же... это и скверно: поймет ли читатель меня?!
ЛУЧШАЯ ПЕСНЯ Что-то там запевает с утра, еле слышно во мне запевает… (Или это вовне? Не поймешь!) Может, правда, а может быть, ложь, и сама-то пока что не знает… Может, зла, а быть может, добра та, что где-то запела с утра…
Только к полдню окажется ясной, молодой, повезет — и прекрасной…
Лишь потом, ближе к вечеру, в ста золотых зеркалах отразится, с сотней тысяч чудовищ сразится лучшей песни твоей красота!
* * * «В этой маленькой корзинке есть помада и духи, ленты, кружева, ботинки — что угодно для души».
Путь мой долгий ли — короткий, день богат или убог — в этой маленькой коробке вперемешку — быт и Бог.
В этой маленькой заначке что запрячу — сохраню: очень странные задачки, очень разные меню.
Поворачиваю тонны, безоружна, налегке — в этом круглом, в этом темном в этом странном сундуке.
Из податливого воска жизнь прекрасную леплю в этой старенькой авоське, где дышу я и люблю.
ВРЕМЕНА ГОДА Я новое вам расскажу, как новое скажет январь: дома и трамваи в снегу, стеклянная, голая ветвь.
Я новое вам расскажу, как новое скажет апрель, как снова заплещет река, едва лишь растает она.
Я новое вам расскажу, как новое скажет июль: отрада холодной воды, внезапный родной ветерок.
Я новое вам расскажу, как новое скажет октябрь: сырая печаль площадей, с плаща оттекающий дождь.
И то не беда, что они веками одно говорят. Все снова они говорят! Все снова я вам расскажу!
* * * Эти строки так полны, так полны и так просторны, прорастают эти зерна выше солнца и луны.
И поет душа, поет, где-то выше поднебесья, выше жизни, выше песни совершается полет.
Позови ее «на ты», может быть, и приземлится, угадает наши лица, отдохнет от высоты.
В мире, преданном людьми, где заместо Бога — Числа, что-то надо ведь для смысла, что-то надо для любви!
КАК ВЫЛЕПИТЬ СТИХОТВОРЕНИЕ Из тоски ты не вылепишь стихотворенья, и не слепишь его из горенья, из горя тоже — без глины — не слепишь, из радости тоже… Скорее, слезешь с него, потому как не оседлаешь, только язык да перо сломаешь!
Но если всех соберешь ты вместе да поселишь рядом, в одном подъезде — они пойдут меж собой бунтоваться так, что некуда будет деваться… Но потом помирятся, поймут друг друга. (А ты — не причем!) А они — с испуга (вдруг передумают!) в тиши квартирной будут жить себе тихо да мирно…
Вот тогда и получится что-то из них, но вот что — неведомо… Ну, чего же ты сник?
ЛЕКЦИЯ ПО ИСТОРИИ ПОЭЗИИ XIX ВЕКА Зачем, зачем, скажи, нам помнить их, давно ушедших, но — гляди — живых? Зачем нам дался Дмитриев? На кой ну, например, Козлов и Шаховской? А Ишка Мятлев? Разве без него не обойдется наше торжество? Апухтин, Бенедиктов... И без них в поэзии полно имен родных!
Видать, закон у памяти таков: как жить среди героев и богов? И покидаем Пушкина, увы, иначе не сносить нам головы... Отымет дух недостижимый Бог, и мы спускаемся, чтоб сделать вдох, и, там побывши с ними полчаса, мы рвемся с новым пылом в небеса!
КОНЦЕРТ ЕЛЕНЫ КАМБУРОВОЙ Эта женщина выйдет — и сразу колдовство начинает сбываться, когда точные звуки и фразы меж собой начинают сливаться.
И вздымаются легкие руки, и рождаются новые звуки, сбылся миф, и прекрасна Елена, так что море нам всем по колено.
Только это не все — вот забота: остается незримое что-то, и летает вокруг, и смеется, вьется, в руки никак не дается...
...Лепестки у цветов упадают, облетают два легких крыла, и прекрасная радость седая вспоминает, как юной была. 1978
ИЗ ЧЕТВЕРОСТИШИЙ Но в этом скаку призовом, ей Богу же, право, мы, все же, без вас проживем, удача и слава! * * * Пустяк — он и есть пустяк... Верти его так и сяк, и тысячу лет спустя пустяк — все равно пустяк. * * * Я мыслю, я люблю, я с веком, со страною, я время тороплю, оно летит стрелою, и все быстрее бег, все жарче аппетит, а время... Ну, сказать, к у д а оно летит?
* * * Третий час уже — но не спится мне, и забыла, как засыпается... А ведь знаю, как в непробудном сне все тревожное — засыпается белым снегом ли, землей черною, глупой ночью, мглою позорною: то ли сладкое, то ли горькое, шевелится слово под коркою.
А с утра, с утра — рада, вспомнить чтоб — не дается все, вдали светится... Иссякает мозг и тупеет лоб, и похоже — больше не встретиться!
БОГОХУЛЬНЫЕ СТИХИ Полагаю, дело — дрянь, и с чего тут веселиться? Тут бы Богу помолиться — да вот в этакую рань!
Я же, ветреней всех дам, как уселась, на пол глядя: и чего взяла — ни пяди, ни полушки не отдам!
— Что вцепилась? Отпусти! позабыла все, что было, что любила — пролюбила, что назад еще брести?!
— Вот вам Бог, а вот порог: на своем останусь месте! Может, сто, а может, двести лет мне подводить итог…
Своей тяжестью земной не хочу ни с кем делиться, как пришел, так удалится тот, кто приходил за мной!
И глядите все: одна я осталась в келье мрачной, и рассеялся прозрачный луч, бегущий от окна!
РАСКАЯНЬЕ В день поздней осени, в предзимний час, когда стеклянный куст терзает ветер, ни дождь, ни снег, и так тоскливо в нас, в деревне, в городе, на белом свете, я вдруг почуяла, что я за все в ответе!
В ответе я всегда, когда беда поет вам, други, слушать вынуждает — и вы неволитесь. В ответе и тогда, как побеждает вас и отчуждает та ледяная зимняя вода.
Замерзла, залегла... А ведь могла словами душу вылечить и тело. Могла — а видите — не захотела, на этот подвиг недостало сил, вернее — духу мне... А Бог просил...
* * * Когда луна запела в полный голос, и звездный дождь посыпался с небес — застыл ручей, и выпрямился колос, в шеренги молча выстроился лес.
Когда луна, как колокол, звучала, душа, ее послушавшись, жила, казалось, можно все начать сначала, когда луна, как колокол, звала.
Сквозь прошлое, сквозь сумрак изначальный, сквозь дым военный, грозный и печальный, сквозь мрак тюремной дальней стороны, смертей и слез, крушений и вины, смотри и слушай с миром и в молчанье: льет звездный дождь и бьет набат луны.
* * * Сдав на зрелость свой экзамен, он, с пеленок эрудит, вдохновенными глазами по вселенной шерудит.
По открытым водам носит его лодочка ума: что вчера казалось нонсенс, то сегодня суть сама!
От подземных недр — к звездам он взлетает во весь дух. Там, где воды, там, где воздух — он работает за двух.
Но милей мне почему-то тот отъявленный дурак, тот, кто в трудную минуту не опомнится никак.
Кто стихи чудные пишет, а печатать — невдомек, кто молчит и трудно дышит, и пускает свой дымок...
ПРЕДСКАЗАНИЕ Разве это не стыдно — таясь и сопя из кармана показывать кукиш? Ремонтируем стулья, страну и себя... Что ж, ведь нового больше не купишь!
Ремонтируем стулья, дела и слова, все былое нам осточертело, и вполне покоряется нам голова, и вполне повинуется тело.
Мы стараемся — а результат — не ахти, ухищренья унылы и плоски, погляди — вот они, уместились в горсти, не обновки, скорее, обноски!
Так и будет, боюсь я: лови — не лови — темной ночью все кошечки серы, и ремонтами дружбы, а также любви — не вернуть и не вырастить веры!
1988
Г-НУ N-ВУ и с ним вместе — тем, кто раньше скрывал свое еврейство, а теперь — ищет ему подтверждения
Еврейской крови примесь, крутой ее замес гудит в тебе, как примус в старинной кухне, без удобств, а как-то: газа и света, и стола, таким тебя зараза та мама родила.
И, сколько ни старайся, ты снова выйдешь жид. С тем, дорогой, смиряйся без праведных обид! Прими же, как из рая, спасительную быль, и отъезжай в Израиль, а лучше — в Израиль!
* * * Не все ли равно, отчего, не все ли равно, почему и радость легла на чело, и туча прошла по челу?
От часа, когда он возрос — до часа, когда он отверг — не знаю, чем был тот вопрос, но знаю, чем будет ответ!
На профиль гляжу и анфас, как бы покоряясь судьбе. Я, может, не знаю о вас, но знаю я все о себе.
Что ни совершится теперь и что ни случится сейчас — лишь знаю, что надо терпеть, не спорить и не отвечать.
И если послушно тогда под нож и на плаху легла — не будешь покорна судьбе, а будешь верна ты себе!
* * * Весь бред моих четырнадцати лет, все лужи, вся капель прозрачных весен... О, только «да!» Не говорите «нет»! Потом, потом, когда настанет осень!
Когда взойдет вечерняя звезда, и журавли потянутся обратно, потом, когда наступят холода, потом, когда на солнце лягут пятна!
Потом, потом, немного погодя, потом, потом! И, вопрошая осень, взбухают капли длинного дождя, дрожа, звеня и разбиваясь оземь.
Потом, потом... Идем своим путем, хоть нас, сбивая с ног, несет цунами, и тонкий голосок «Потом, потом!» звенит, повсюду следуя за нами.
* * * Ах, этот номер мне знаком: я не насытилась стихом, и он звенит, кружит у щек, летит в зенит — хочу еще!
Потом уляжется: такой неверный от него покой, пока лежит, пока молчит — надежный у тебя, мол, щит!
Но вот опять защелкал он и засвистал — со всех сторон, не тормозит, не устает, тебя до пяток достает.
И как ребенок, он кричал, и как ребенок, замолчал, и — поглядите — молча лег, лежит, лукавый, подле ног.
А жизнь валит со всех сторон в надежде: вот очнется он!
* * * Зачем глядишь так пристально? Ведь мы с тобой, сам-друг, укрылись в тихой пристани от всех житейских вьюг.
Клокочет чайник синенький, как верный ручеек, на кухне для пустынников всегда готов чаек,
гудит машинка швейная, как некий добрый зверь: надежная, семейная защита от потерь.
И ветры в дом не просятся зайти на полчаса, и тихо так доносятся людские голоса.
А думать будем после мы, когда пойдут дожди. Цыплят считать по осени... Прищурься. Подожди.
ЧЕЛОВЕКУ, КОТОРЫЙ ДУМАЕТ, ЧТО Я ЖИВУ О друг мой, я, как все живу, как все, и никуда от ближних ни на шаг! Страна моя во всей своей красе — и я во всей красе. И на ушах стою, чтобы устроить и достать все, что потребно дому моему: прочесть газету и дочесть до ста — и то мученье бедному уму.
О друг мой, я как все, как все, живу: пеку, стираю, штопаю носки. Все просто, вся короста — наяву, и видно, так — до гробовой доски. Да, я как все, живу, и не видать того, что скрыто: правда либо ложь! И как ни налегают невода — мое добро поглубже, не возьмешь!
О друг мой, я, как все, живу, дышу (не все ль равно, с трудом иль без труда?). Вот только иногда стихи пишу: с чего бы это? Редко... Иногда...
* * * И снова осень, снова осень, опять — зима, зима, зима, и у судьбы уже не просим ни сил, ни страсти, ни ума,
не ждем тот час, когда приходит, неуследим и одинок — к одним — плавучий пароходик, к другим — бродячий огонек...
Все это было, было, было; моря любви, поля беды, и счастье плавниками било у хрупкой мартовской воды.
И задыхалось под водою, боками рыбьими дыша... Что ж медлит сердце молодое, и лжет лукавая душа?
Молчит и в памяти не держит седой пожар, младой позор... Отравой медленной — надежда вползает, вдаль вперяя взор.
И что-то будет, что-то будет, и что-то ждет еще меня за толстыми плечами буден под солнцем завтрашнего дня?
* * * Никому ничего не должна все по вольной, по собственной воле… Так всегда, если даже нужна Только ветру, шумящему в поле!
Даже это я тоже стерплю И обидой себя не унижу. Я сама кого надо люблю, я сама кого надо увижу.
Не кричу я, а только молчу я в беде, во вражде и в походе, никого я просить не хочу ни при ясной-ненастной погоде.
И бедна я — зато не в долгу, и одна я — зато не заплачу: и сама кое-что я могу, и сама же я что-нибудь значу!
ДИПТИХ ДЛИНОЮ В ДВАДЦАТЬ ЛЕТ 1. Когда Косая, бросивши дела, обнимется со мной на смертном ложе, я так скажу: я счастлива была, а если не поверите — ну, что же...
Жила-была, не ладились дела, случалось ждать, и плакать, и бояться, ни денег, ни двора и ни кола, ни славы, ни успехов, ни богатства...
Я повторяю: в радости, в беде, в трудах моих, удачах и потерях, и в дружбе, и в любви, и во вражде я счастлива была, себе поверив,
что счастлива. О, как прозрачен дождь! Как разговорчив он, и добр, и светел... Но вы опять не верите... Ну, что ж! Ведь есть же те, кто верит мне, на свете!
И в дальней, запредельной стороне, к вам выглянув, как станет пояснее, я так скажу: грех жаловаться мне, я счастлива была — нам здесь виднее!
2. На склоне лет счастливая хожу, счастливая, красивая (вот если б не зеркало!). Я знаю — к рубежу иду и я, с ровесниками вместе, кто жив еще... Я знаю наперед, какой все это примет оборот, когда мой час единственный пробьет, и окажусь я у Его ворот... Счастливая! И это несмотря, наоборот скажу, благодаря тому, что боль, точащая меня (а без нее не проходило дня) — она пребудет и она продлится... Боль, одиночество и ваши лица, любимые мои! Пока живу — они со мной, во сне и наяву: моя отрада и мое богатство, вы все со мной: чего же мне бояться?
В БОЛЬНИЦЕ До чего не хотелось жить: нефиг было ни есть, ни пить, ни колоть-принимать лекарства... Надоело мне это царство!
Тут еще нет в кране воды (видно, выпили всю жиды), и еще, скажу напоследок, не лежалось ни так, ни эдак!
Что же делать? И есть, и пить, и кота в мешке прикупить, и лекарства вколоть и выпить, и во что бы ни стало выжить!
Для чего же? Не мой вопрос! Пусть гадают те, кто дорос до таких вопросов — на этом белом свете, уже отпетом на года, на века, навсегда — этой жизни ответить «да!»
Этой глупой жизни проклятой, насовсем во всем виноватой, но любимою мною — через безобразье ее небес, через всю ее безнадегу...
Но любимой мной, слава Богу!
* * * Солнце светит еле-еле, и оно устало жечь, а палило всю неделю, словно адовая печь.
И все время крутит-вертит, подчиняет своему дело старости и смерти, неподвластное уму.
Но глядишь, живые — живы, паучок сплетает нить, переполненные жилы можно чуять и хранить,
и еще счастливей станет тот счастливый идиот, и пока пора настанет — десять жизней проживет!
Чем окончится — понятно, чем окончится — смешно! Погляди — на солнце пятна все сливаются в одно!
ПИТЕР Этот город благородный, но промозглый и болотный был моею колыбелью: по ночам он разводился, по утрам опять сходился, и каналы голубели.
Зданья выстроились четко. Сада летнего решетка, невский катер на причале… ветр попутный, ветер встречный… Вечно чужд мне город вечный, вечно я о нем в печали.
Кто решил и кто решился разлучить нас? Он зашился, был неправ он перед Богом: это зряшная работа — чтоб поэт Его полета стыл бы за Его порогом!
В своем чуждом окруженье я состарилась: крушенье было тихим, незаметным. И, однако, этот город — он мне чужд и он мне дорог с вечным и вселенским ветром!
НЫНЧЕ В КИЕВЕ ЖИВУ... Знойным летом ли — зимою, и во сне ли — наяву, между небом и землею нынче в Киеве живу.
Между небом и землею проживаю целый век, с непонятною судьбою непонятный человек.
Где-то там, вдали, остались дом мой, дети и друзья, моя юность, моя старость, биография моя.
Здесь — ни имени, ни быта, ни печалей, ни забот, все закрыто и забыто, и без прошлого живет.
Всем счастливым — не чета я, всем несчастным — не чета, и премудрую читаю книжку — больше ни черта!
* * * Как хороши наши дети, когда соберутся вместе (давно не видались — увиделись на день). Вот они: ходят, садятся, встают и смеются, мальчик и девочка — взрослые тетя и дядя.
Карий — ее, голубой — у него — эти ясные взгляды, девочка — в бабку, а мальчик — весь в деда он вышел… Верьте — не верьте, а мне бы и рая не надо: только смотреть бы, и видеть, и слушать, и слышать!
* * * Здесь, на кухне, за столом, мы, как прежде, вчетвером. Жизнь текла, как день и ночь, и явились сын и дочь. Помнишь, как в иные дни были детками они: форма школьная, косичка, невозможные привычки, восхитительные сценки, споры, шпоры и оценки... Всевозможные дела, меж которых жизнь прошла. А сегодня наши дети нас согреют и осветят нам оставшиеся дни, мы останемся — они дальше, дальше пусть несутся: может, хоть они спасутся от одной слагаемой, жизнью называемой. Но останется другая: сильный мускул напрягая, раздувая аппетит, по Вселенной полетит и взовьется в небеса хоть на малых полчаса.
* * * Как тоскую по вас я сейчас, когда рядом со мной, когда рядом со мною, мои вы любимые, рядом! Как прощаюсь навеки я с вами, от жизни земной отрываясь так долго и трудно, и телом, и взглядом!
Как же буду смотреть я на вас — из высоких высот, в одиноком своем, неприютном и трудном полете! Лишь надежда, что вечная жизнь моя вас, неразумных, спасет — есть мое утешенье, но вряд ли вы это поймете!
* * * Бог семейных удовольствий, бог друзей и бог родных! Отпускай ты мне побольше чудных радостей своих!
Вот как нынче: легкий, хрупкий миг, точнее, полчаса, как звучали в белой трубке дорогие голоса:
полчаса царил здесь гений виртуальных наслаждений и бесхитростных утех...
А запомнился — навек!
ЕДИНСТВЕННОМУ РОДНОМУ БРАТУ Мой любимый, мой маленький брат! Странно это тебе ли — не странно, и ты рад ли тому иль не рад, а живем мы с тобой — в разных странах!
И что можно об этом сказать? Ничего не скажу, умолкаю, лишь промолвлю, закрывши глаза: «Вот беда приключилась какая!».
МОЕМУ БРАТУ (давно и тяжело болеющему)
Молчать — так стыдно, сказать — так нечего, похоже, пустою будет страница… Ну, разве вот что: на даче, вечером, под Питером, в Токсово, на финской границе,
где мне — двенадцать, тебе — два с нескольким, и я сижу у твоей кроватки, тебя укачиваю расхожей песенкой: похоже, обоим нам это сладко!
А утром пьем молоко парное, и дождь стучит по железной крыше, и я — с тобою, а ты — со мною, и ты выдаешь мне все, что услышал,
а ты парное пьешь молоко и распеваешь: моя Ш а л и к о.
ПАМЯТИ МОЕЙ ТЕТУШКИ А глазки твои золотистые, а стройная эта походка, а взор этот, дышащий истиной, моя ненаглядная тетка!
До смерти запомню, хоть втискивай — не втискивай — в жизнь короткую ту любящую, ту искреннюю, мою ненаглядную тетку!
РАЗГОВОР ДВУХ НЕИСТОВЫХ СТАРУШЕК Моей сестре
Ты сказала: любовь поразительна. (Поражаюсь я ей раз от разу.) Ты сказала: любовь заразительна. (Заражаюсь я этой заразой.) Ты сказала: любовь удивительна. (Удивляюсь я ей, удивляюсь.) Ты сказала: любовь удавительна. (И действительно, ей удавляюсь.) Вспоминаем, что было, и — не было, в сотый раз с тобой рядим и судим, выстригаем мы жизнь свою наголо, а назавтра причесывать будем...
Ох, и вредная это привычка! А ведь мы еще живы, сестричка!
МАРТ Март ползет во все прорехи, выползает из щелей, достается на орехи вам, блюстители мои, распахнувшиеся стрехи льют на голову елей, и отмерзнувшие крохи подбирают воробьи.
Март стучит во все ворота — звон, и бульканье, и смех: вот раскрыл веселый рот он — чепуху свою молоть. Только век его короток — не настачишься на всех: кому лепет, кому грохот, кому солнышка ломоть!
ИЗ СЕМИСТИШИЙ Твой образ надо мной витает, твой ангел надо мной летает, стать прежняя твоя... Нас били-били — не убили! Мы плыли-плыли — не доплыли... «Гляжу на столбик знойной пыли»... Где ты, мой друг, где я? * * * Так далеко, что не окликнешь, так далеко: гляди, отвыкнешь, не свидеться вовек. Какая ж страсть, какая вьюга, какой же бес, с какого круга нас оторвали друг от друга?.. Не вспомнишь, человек! * * * Сейчас — иду, сейчас — в неволю, сейчас я отлипаю с болью от своего стола... И сразу — мир, такой холодный, такой чужой и неприродный, такой для жизни непригодный, как будто умерла!
* * * Когда тебе нравится голос мой, мягкий, улыбчивый нрав — во зле утоляя свой голод, не спорю, наверно, ты прав,
но мягкость моя и улыбка в жестокости стран и морей — быть может, большая ошибка для жизни твоей и моей.
* * * Вот два моря, вот берег коричневых щек, и упругий, звонкий шаг твой, и сам ты, и сам ты, красавец и щеголь! Вытри руки свои о мои загорелые руки! Вытри щеки свои о мои загорелые щеки! Вот две вишни смеются, две ветки на дереве тонком, одуванчик на двух стебельках — а головка сквозная ... Ах, чему вы смеетесь, чему вы, мальчишка с девчонкой? Ах, чему вы? Не знаете — я это знаю. Вот окончится путь, его долгие трудные версты все пройдете, его долготу и труды измеряя — и тут все, что прошли, этот слой, разноцветный и толстый, вдруг откроется вам, и заплачете вы, замирая.
ПЕСЕНКА О ТОМ, КАК ЭТО БЫВАЕТ Путешествуем по кругу, отплываем от причала... Мы понравились друг другу! (Это — самое начало.)
Забегаловки и бары — все нам лестно и уместно, разговоры, тары-бары... Интересно! Интересно!
Это после — жизнь продлится на краю у жгучих лезвий, это после — разгорится, наподобие болезни.
Кто-то будет целовать, кто-то — щеку подставлять. Кто-то будет изнывать, кто-то — вовсе забывать.
А пока что — много света, а пока что — мало зноя: все дано в задачке этой, но ответа мы не знаем!
ОБЪЯСНЕНИЕ Говорит он одной девице: — Дева, хочете удивиться? Вы толковы и Вы прекрасны! Все мне было б предельно ясно: я любил бы Вас без усталости, но что делать мне с Вашей старостью?
Отвечает ему девица: — Дядя, можете удавиться! Что ж Вы сук под собою рубите? Вы Нас любите иль не любите? Если Вы Нас любить хотели — при уме я, опять же, в теле, если ж Вы Нас любить не хочете, что ж Вы голову Нам морочите?
Все ж, однако, при уважении выход есть в таком положении: знаете, что такое платоника?
— И она засмеялась тоненько.
ПЕСНЯ ПРО ДУШУ-РАЗРУШИТЕЛЬНИЦУ Тише, тише, тише, тише, не увидь и не услышь, а переполнено — пускай, посторожи, не отпускай!
Выноси, волна, на сушу разрушительницу-душу: ты сиди, душа, смотри, и лишней воли не бери!
Разум сердце укрощает, скромность женщин украшает... Встань, тихонечко простись, тише, тише, тише, т-с-с-с!
ТЯЖЕСТЬ ТЯЖЕЛАЯ 1. Как же уютно мне, Господи! Вытру лицо... Кончилась музыка, сказка рассказана, песня допета... Пусть не совсем, не совсем... Ну, еще два куплета — будет допета она — и тогда уже — все!
Можно укрыться теплее, глаза затворить, выключить радио и отключить этот телик, и отдохнуть, и проспать хоть четыре недели, главное что? Не смеяться и не говорить.
Главное что? Он закончен, мой трудный урок, горб этот снят, отпустила меня моя тяжесть... Где же она? На кого же теперь она ляжет? Что мне за дело — кому-то пойдет она впрок!
Я же — свободна, свободна, вольна и вольна! Вот же она, вся лежит на песке и не смотрит в глаза мне — тяжесть, тяжелая, как придорожные камни, тяжесть плескучая, словно морская волна...
2. Не тяжесть, а блаженство: век воли не видать! Не тяжесть — совершенство, не тяжесть — благодать!
Та тяжесть — сверху ляжет и Землю всю польет: останется не тяжесть, останется — полет!
Над миром, над Вселенной, над долом, над водой — души твоей, влюбленной и вечно молодой!
3. Но нет ведь блаженства — без тяжести, без боли ведь нет красоты — и значит, впрягайся в упряжечку, сжигай за собою мосты.
Безмолвно, без славы, без почестей, задерган дневною возней... ведь так не бывает, как хочется, а что ты нам дашь — мы возьмем.
Так дли же дневное старание и будь с ним, проклятым, на «ты»! Ведь нет здесь любви — без страдания, без боли ведь нет — красоты!
ВСТРЕЧА ЧЕРЕЗ МНОГО ЛЕТ Тут все свершалось, словно сон, не объясняемый словами. Он спорил, он смеялся, он сказал: «Опять труню над Вами».
Потом на миг в себя ушел, глядел печально и устало, потом сказал: «Так хорошо мне лет пятнадцать не бывало».
Был счастлив этот человек, и счастье сам прервал словами: «Вы поняли? Уже навек сейчас прощаемся мы с Вами!»
А я смотрела на него всего — теперь уж трезвым взглядом и понимала: ничего мне в прошлом изменять не надо!
* * * Не могу я тебя схоронить: не по-божески так, не по-людски... И все тянется, тянется, тянется нить на том плоском, на простеньком блюдце.
Посмотри: это я, это ты, детский смех наш и детские прятки, и не ведаем — до слепоты — все, что мчится на нас без оглядки.
И когда, отбомбившись на «ны», самолеты судьбы умолкают, непонятно со стороны, ни кого, ни куда умыкают.
Мы оглянемся, потрясены, видим — каждый в назначенном месте, и уже не понять наши детские сны, где тоскует жених по невесте.
Дети взрослые, внук мой женат, жизнь влачится, как Бог ей прикажет, и приходит к концу, и нужна — не нужна — а к земельке приляжет.
И ведь надо смириться с судьбой, и принять, что записано Богом, и остаться, расстаться, проститься с тобой за твоим безнадежным порогом.
ПОМИНАЛЬНЫЕ СТИХИ Пять лет пролетело со дня, как не стало тебя, а мы всё живем, всё, остатние силы губя, живем на земле этой милой. И прежде, чем поодиночке навеки уснуть, мы все собрались, чтобы вместе тебя помянуть над грустной твоею могилой.
И вот мы стоим пред неструганным этим столом, едим пироги мы и вкусную водочку пьем, стихи для тебя мы читаем, и кто засмеется, а кто-то расплачется вдруг, и все понимаем, и каждый здесь каждому друг и чутко строка начатая
подхватится всеми и дружно поднимется ввысь, и снова, и снова тебя поминаем, Борис, твое золоченое слово, и все мы готовы стоять и стоять без конца, держась друг за друга и не опуская лица, стоять здесь на страже былого!
А ЗАВТРА — ВОВСЕ НЕТ (Цикл стихотворений) * * * Скрыть все то, чего не надо мне скрывать ни от кого: нежность речи, влажность взгляда, силу, радость, торжество…
И сказать им: «Тише, тише, вы сидите, словно мыши, не вылазьте нипочем, а не то вас — кирпичом!»
Безобразен, непонятен Мир, в котором жить нельзя, и полно на солнце пятен, и запутанна стезя, и все платим мы и платим, пробираемся, скользя и не глядя в дорогие, непостижные глаза.
* * * Ах, как претит мне, вы бы знали, как надоело, е-мое, о нежной дружбе между нами элементарное вранье!
Да я люблю тебя, как душу, в наплывах счастья и тоски, и я б трясла тебя, как грушу, да, видно, руки коротки! * * * Одиннадцать часов утра. Звонок. Конечно, твой! И все, решенное вчера, летит вниз головой!
В глазах две тысячи огней, в губах сияет свет… Сегодня — лучше и главней, а завтра — вовсе нет!
* * * С борьбой и мученьем — а все же дочитана эта страница: не вырвем ее, а печальную книгу тихонько мы сложим. Стремимся друг к другу, но нам ведь не должно друг к другу стремиться. Не можем друг друга любить — не любить мы друг друга не можем.
К нам старость стучится, и молодость рвется туда же, как назло, добро нам не впрок, но и зло между нами вовеки не ляжет. И в сердце болят, не уймут свою боль незаметные язвы, и знаю я истину эту: одна только смерть нас развяжет. В ДЕНЬ РОЖДЕНЬЯ… В день рождения — с руки всем дарить — кому игрушки, кому книжки и чулки, пироги и безделушки… И за это — целый век ты бываешь благодарен, мне же — вовсе — чело-век в день рожденья был подарен.
Прокатился Божий глас так, что небу стало жарко: это жизнь моя зажглась от великого подарка… Но такое бытие уж совсем невероятно и теперь гасить ее не особенно приятно!
Плохо гаснет на ветру, и, однако, гаснет, все же, а погаснет — я помру, пред тобой предстану, Боже! * * * Никто не в силах поменять движенье лет, теченье дня, никто не в силах помешать тому, что есть ты у меня!
Все оттого, что ветер дней сперва летит, потом плывет, и оттого, что дух — сильнее тел, а не наоборот.
А если вдруг ошиблась я, нечаянно сказала ложь — при откровеньях бытия хотя бы ты меня поймешь! * * * Ты, любовь моя, сущность живая, вечно рядом со мной проживая, все поешь-говоришь, чего хочешь, творишь, словно рана болишь ножевая.
Но ведь я-то совсем не хочу ни движенья ко мне — против воли, против силы или против боли… Потому-то сейчас промолчу и потом промолчу, напоследок, чтобы как-нибудь, так или эдак, через зло ли, а лучше бы — через добро, через дней или лет роковое табло и покорно склоняя чело все само удалилось, ушло…
* * * Ну, как я все это терплю, чему уже некогда быть? Люблю я, люблю я, люблю, Не можно сильнее любить!
Повсюду сбирается мрак, и позднее солнце зашло. За что я люблю тебя так? Да я ведь и знаю, за что!
Не ведаю лишь — опознать, что кончилась жизнь — и пусть! Мне весело — и опоздать уже никуда не боюсь! * * * На тихом ящике пороховом любовь моя — негромкая обитель, и в нашем «поединке роковом» я побежденный, я не победитель, и более — победы не хочу, боюсь ее — поэтому молчу, и молча пряталась, пока могла, и если бы сумела б — солгала… Пойми — победных не хочу колец, хотя и горько ожидать конец. * * * День ушедший, день вчерашний: нежность, дружба и родство… Убивать надежду страшно: ведь живое существо!
Оставлять в живых надежду здравый смысл не велит, и она, закрывши вежды, стонет, плачет и болит.
Восклицает: «Ох!» и «Ах!» Мучит гордость, стыд и страх… Ах как тяжко ей, бедняжке, на морозе, на ветрах!
Я шепчу ей тихо, нежно: «Бог с тобой, моя надежда! Ты, без веры, без любви, если можешь — то живи!».
— «Я без хлеба проживу, я без лета проживу, и скажу тебе, невежде, что, без пищи и одежды, и во сне и наяву, и надеясь без надежды, без надежды проживу, одинокая, во мгле, против Неба — на Земле!». * * * Не сулю тебе душу и тело (тоже клад!) не терзаю, любя, я-то знаю, что жизнь пролетела без тебя.
Не молю у тебя суетливо ни любви и ни ласки — ни дня! Я хочу, чтобы ты был счастливым без меня!
ЖГУ СВЕЧУ Видно, все остается в силе: снова свет у нас погасили… Я досаду, как все, лечу: жгу свечу.
Жгу свечу и смотрю на пламя: что огонь вытворяет с нами? Что сулит? Гадать не хочу, жгу свечу.
А огонь горит напоследок во все стороны — так и эдак. Может, жизнь свою проскочу? Жгу свечу.
Вот и пламя кончает службу, валит в кучу вражду и дружбу… И на это я промолчу! Жгу свечу.
Что же делать — к концу приходит все, что так в душе колобродит, что не видно конца… Я не плачу — плачý, жгу свечу.
* * * Что-то мне тревоги неуместны стали, надоело кочевать… Будни, оказалось, вы прелестны и надежно с вами ночевать!
Снова можно оглядеть окрестность, сердце стиснуть твердою рукой, оценить божественную трезвость и отведать царственный покой.
* * * А ведь я не влюблена, я давно уже спокойна, и открытье это стройно поднимается со дна, выбирается из сна, чтобы жить при свете дня.
Я люблю тебя, люблю, говорить необходимо мне с тобой — и, право, дыма без огня… Однако, сплю безмятежно и терплю я свои же «улю-лю».
Я люблю тебя — и в лад говорят друг с другом души, но как бы холодным душем обдало меня, и взгляд посветлел — и все подряд облетает невпопад, увядает — рад-не рад…
Я люблю тебя, и ты мне милее всех на свете, но зачем меня не встретил в час любовной маяты, как у Бога заняты, расцветали все цветы?
А теперь кругом светло, все закручено хитро, а что было — то прошло. * * * Я не стану желать больше, чем мне можно! Я не стану жалеть больше, чем ты, Жалость! Я не стану любить больше, чем то должно! Так почему ж сердце мое сжалось?
Стану расчетливой и навсегда зрячей: дай только сил, дай мне ума, Боже! Если ж останется что, я навсегда спрячу и от иных, и от себя тоже.
Кем же я буду, если в таком виде? Да, то чужая женщина — все говорит про это, да, то другая женщина к вам на порог выйдет, и никогда, и никогда ей не быть поэтом!
ПОГОВОРИМ Поговорим, поговорим опять, и всласть поговорим, мой друг, с тобою, вот так: в трубу — да из трубы, с трубою, где голос слышен — лика не видать. Но разговор наш, ежели выходит, возле него пространство колобродит, и в нем слова — и что-то кроме слов, и знаем мы, как маленькие дети, что все незримые пространства эти беззвучные, касаются основ.
Поговорим… А что нам делать, друг, когда мы жизнь свою уже прожили, и пролюбили всю и продружили, растратили — в досуг и в недосуг… Но правда в том, что нам еще осталась уж не такая маленькая малось: ведь мы живем пока, и дышим, и горим… Поговорим!
НЕ БЫВАЕТ НЕСЧАСТНОЙ ЛЮБВИ... Не бывает несчастной любви, а бывают несчастные люди: с ядом в сердце и с жаром в крови для себя, для себя они любят!
А ведь лучше любить — для нее, для него полюбить беспредельно, и тогда вот — пустое житье станет вечным, веселым и цельным.
А ответят тебе или нет — это дело десятое: ты лишь в этом стихотворенье поэт и решаешь начало и финиш.
И с тех пор тебе весело жить в этом ласковом, розовом свете... А вообще-то, меня не любить невозможно: запомните, дети!
* * * Ах, как же ты скучно, обычно, привычно его осудил! Ну, что ты сказал: неприлично, чтоб кто-то кого-то любил?
Любовь же — капризная птица, из каждых струится окон, везде, где захочет, гнездится, всегда презирая закон!
ПО ДУШУ МОЮ… Ну, пусть я люблю, но избави меня от избитых, от старых дорог, удушающих дышащих ран, и пусть же меня не терзает любовный избыток хоть в этот последний, хоть в этот единственный раз! Ведь здесь собрались все, кого я люблю и любила, кого я узнала и снова еще узнаю, немного их было, не так уж и много их было, но все приходили по душу, по душу мою!
Но все приходили, живые и мертвые вместе, как будто они со мной рядом, в соседнем подъезде…
Ведь им не нужны больше старые кожа и ребра в дешевом моем, отслужившем свой век шалаше! Так что им в душе той, усталой, премудрой, недоброй, дышащей на ладан и гибнущей этой душе? Кто знает, какой в эту гордую душу напихан состав, какова ее блажь, какова ненасыть? И чем отдает, и кому отдается любовный напиток, который вы все же хотите сегодня испить?
Что ж, пейте и пойте счастливые песенки эти, и не замечайте, что нет меня больше на свете!
* * * Ах, сколько там жизни осталось! Скорее всего, ни шиша… Косматое чудище старость, бывает, и ты хороша!
Бывает, что ты притворишься, как бы ни бывало ни в чем, и в жизнь мою претворишься, пред ней упадая ничком.
И что остается? Поверить? Понять тебя или принять? Украдкой, как в детстве, примерить? У всех на глазах целовать?
* * * Сколечко вдали осталось дней? Сколько — в прошлом? Говорить о старости своей — это пошло!
Надо молча… Надобно глотать ту обиду, и молчать о ней: не подавать даже виду…
* * * На сером снеге — черный грач, так значит, каяться не будем? Конец зиме, не плачь, не прячь любовь к веселью, нежность к людям.
Не так уж страшно, ты пойми, не так смешно, давай поверим, не так уж стыдно быть людьми, когда закончен счет потерям.
Когда сведен и замкнут счет печатьми: горечь и усталость — осталось кое-что еще, не так уж много, но осталось,
и даже хватит до конца, коль бережливо, коль с растяжкой, делясь веселием лица, последним хлебом и рубашкой.
МОИМ ДРУЗЬЯМ Давайте жить, друзья, давайте просто, так просто — жить, и пусть расскажет стих о нас, открывших неизвестный остров, безвестных, и беспечных, и простых.
Кругом — весь мир, и он свое долдонит, и жизнь в нем хороша и дорога, а у меня на стынущих ладонях лежит твоя горячая рука.
Кругом — весь мир теснится и ютится, и в нем слова — трава, а кровь — вода, а к нам сюда бежит зверье, и птицы летят, и гады тащатся сюда.
Давайте жить. Что там, наруже, вьюга или жара? У нас есть отчий дом! Давайте жить в Стране, что Друг для Друга веками воздвигали мы с трудом.
Давайте жить, непризнанные боги, и если прежде — очередь твоя, губами — холодеющие ноги, дыханьем — сердце греть хотела б я.
* * * И на нашей, на маленькой улице праздники были: услыхали, узнали... Услышав, узнав, полюбили, полюбили — поверили. С верою руку протянут и еще — никогда, никогда, никогда — не обманут.
Тем и жизнь хороша, что не просто живешь — а все больше надежды, любви и добра наживаешь, а когда все пройдет и проедет, и нас здесь не станет — то добро остается, и Бог нас врасплох не застанет.
О, не все я сказала, да что там — видать, неподъемно — все успеть, все сказать, все спустить — и остаться говорю вам: нельзя так прожить, чтоб душа когда час ей заветный придет — покидать свое тело.
ДРУГУ Жизнь кончается, но не уходит ни любовь, ни надежда, ни грусть, при ненастной, при ясной погоде равномерно-тяжел ее груз. И пока не устанем, не ляжем, не закроем глаза навсегда, еще хватит и с нас ее блажи и страданья ее, и труда. * * * Меня все меньше, меньше, дорогая, но я все та же: я, а не другая. За что, не знаю, ласково храня, Бог старостью не покарал меня. Покуда мне дается видеть виды меж душных стен и среди медных лбов — все тише, тише — горькая обида, все громче, громче — светлая любовь. Тут грань. Но, Божью милость продолжая, на страже света и в залог добра, стоите Вы, ресницы не смежая, мой верный друг и добрая сестра.
ДРУЗЬЯМ Я любила вас обоих, и зверька на рыжих лапах, одеяло голубое, весь ваш вид и весь ваш запах, эту темную квартиру, эту жизнь — душа враспашку: (если суток не хватило — отдадим мы их в растяжку!) немудреным одеянье было, немудреной — пища, но вот это обаянье озаряло все жилище, и, приехавший по делу, но не двинувшись ни шагу, гость, размякший, обалделый, уезжал обратно на год…
Словом, вот как это было, а потом — вся жизнь: из песен слов не выкинешь! Хватило до конца, хоть он невесел…
Как ни робок, как ни хрупок шаг наощупь и ночами, но да здравствует поступок, тот, который был в начале!
ДРУГУ Не так уж долго осталось — плыть, не так уж много осталось — жить, и было всякое-разное, прекрасное, безобразное. И помню я, ненавидя, любя, каждый свой смех и плач. Но то, что я узнала тебя — одна из моих удач! Живи, моя дружба, живи, моя честь, кипучего духа знать! И пусть еще долго-долго здесь тебя достанется знать! * * * Пришла беда — и мы ее расхлебывали с тобою вместе, но — с тобою врозь. И так ее, и этак ее пробовали: тебе пришлось, и нам — таки пришлось! Так стыдно было нам, что ты в неволе, так трудно было не терять лица! Давай, мой друг, не разлучаться боле, давай не разлучаться — до конца!
И вот опять — за столько лет впервые твое не пусто место за столом. Сейчас лишь мы — твои сторожевые, и вольно дышим, и вовсю живем! И знаем, что на этой скудной воле еще трудней не потерять лица... Давай, наш друг, не разлучаться боле, давай не разлучаться — до конца!
17 ФЕВРАЛЯ Чем безнадежней и печальней на убыль жизнь идет, чем громче взгляд и голос дальний к себе меня зовет, чем мне труднее и больнее «ха-ха» и «улю-лю», тем я нежнее и вернее друзей своих люблю.
Без вас душа моя в пустыне, и беды ей грозят. Один из вас родился ныне (немного лет назад!).
И верно, не дадим промашки, когда в один прием за это дернем по рюмашке и новую нальем.
И дружбу верную восславим за нрав ее такой: всегда — всегда кончать во здравье, начав — за упокой!
ШУТКА Кому ж не знать, что ненасытен Молох, рождающий в сердцах у нас каприз, а ты, мой друг, увы, уже не молод, но для меня — как раз, как раз, как раз!
Одна беда: ведь я, к несчастью, Дева по гороскопу, разум громче в нас всего, что увлекает нас налево и тянет в ад, мой друг, и тянет вниз,
где побывать бы всякому хотелось, да гороскопы отнимают смелость!
ВМЕСТО РЕЦЕНЗИИ НА КНИЖКУ «УЧАСТЬ» То ли дороги стали билеты, то ли взорваны напрочь мосты? Л.Григорьян
И дороги стали билеты, и взорваны напрочь мосты, и кончилось знойное лето, и я догораю, и ты…
Что делать: вся жизнь — незадача и тоже приходит к концу, и то засмеюсь, то заплачу, ладонь прижимая к лицу.
Что делать — и мы не сумели, того и сего не смогли, в остатке лишь хмели-сунели в подарок от нашей Земли…
* * * Марлена, чтоб сердце у Вас не болело, чтоб больше уже голова не болела, не верьте теперь никому… В.Добрынина
Сестра моя по жизни и по лире, чей тонок слух, а рифма так остра, в жестоком и меняющемся мире ты впрямь моя любимая сестра!
При ясном свете мысли и таланта, нацеливаясь в уголок любой, ты попадаешь метко, как тарантул, и долго-долго не стихает боль.
И ты идешь вдоль жизни и вдоль смерти, идешь навстречу шагу моему… Но почему ты говоришь: «Не верьте», и жестко добавляешь: «Никому!»?
Увы, ранений наших не измерить, что кровью наполняются, сочась, но я ведь так устроена, чтоб верить хотя бы тем, кого люблю сейчас!
И никогда о том я не жалела, себе не изменяя никогда, и созревала жизнь, и тяжелела под грузом лет, раздумий и труда.
И те, кого презрела я, молчали и прятались вдоль низких берегов, но те, кого любила, отвечали на верящую в них мою любовь!
2000-й Смотри, какое на дворе ненастье, о, Господи, какая там пурга! Как будто бы обрушились напасти все сразу — на меня, как на врага…
Какая-то душевная трахома вмиг подобралась к дому моему, но я не враг и не хочу плохого на свете я почти что никому!
И ветер зол, так валит все и рушит, и так лохматит всяческую вещь. Но ласковый снежок со всеми дружит, но воздух — прямо режь его да ешь!
А на коньках, на санках — вот веселье! на послезавтра сброшен груз забот, и зимнее вершится новоселье, и громко так ступает Новый Год!
МЕСЯЦ МАРТ Время стало и стоит… В теплой лужице намокли все пути его… Бинокли растерявшее свои, время — талая вода не желает торопиться: чему должно бы случиться — не случится никогда! Ах, как долго месяц март спотыкается, плетется, и в лугах его пасется эта тучная зима. Все веселье, всю любовь месяц март в котомку прячет и все дразнится, дурачит среди медных спин и лбов! Только талая вода, только грязная посуда… Видно, выбраться отсюда не придется никогда? Я плыву в тебе, плыву, месяц март, и пробираюсь, в мутных водах не теряюсь ни во сне, ни наяву. Еле слышна твоя трель, твое пенье уверяет, что дороги проторяет, ослепительный апрель! Вот увидим, отчего все в пути застопорилось, белым инеем покрылось… Вот увидим — кто кого!
* * * Жизнь перепуталась в эти года: в прошлом году — октябрь на дворе — знойное лето стоит в октябре: разве ты видел такое когда? Этот июнь начинаем с дождей, словно октябрь наступает, ей-ей! Глянешь на небо — и зонтик берешь: месяц любой на себя непохож! Смех — он как слезы, а слезы — как смех… Вдруг это я вас запутала всех?!
* * * Нет ни мора, Боже, нет ни глада, ни беды, ни крова, ни огня. Только что же? Все не так, как надо! Все не так, как надо, у меня...
Мне не нужно ни лицо, ни имя, ни пожар серебряных волос: осень в дыме, только осень в дыме, только свист желтеющих берез.
А когда наступит расставанье, и земля под снегом оживет, я уйду, навек простившись с вами и поклавши руки на живот.
И уже не будет больше силы и сиянья моего огня... Только как, родные мои, милые, как вы — дней остаток — без меня?
ВСЕ ЖЕ… Как только опять заснежатся поля — побреду я с сумой… Ну, сколько еще мне сражаться по сути, с самою собой?
Увы, замедляет движенье природы моей естество: проиграно это сраженье еще до начала его!
А все-таки, песнь не пропета, а все же, скажу я из тьмы, что, все же, не так уж важна нам победа, ведь все же сражаемся мы!
* * * Я люблю свои места, где сбылась моя мечта, где я днюю и ночую, старость так и не почуя, где болит моя нога, где мне жизнь недорога, но покорна и мила — и не скажешь, что прошла! Все совсем наоборот: в сердце радость запоет или грусть за душу тронет, и она в них вся утонет, выплывет и отдохнет и сначала все начнет: тянет, тонет, выплывает… Да неужто ж так бывает? Ах, бывает — и не раз! Господи, помилуй нас!
МОЛИТВА Свете светлый! Льясь, дробишь и множишь образ свой, ликуя и маня... О, не покидай меня, мой Боже, Господи, не покидай меня!
Жизнь мою ты всю со мною прожил, без тебя не нахожу и дня! До конца останься, Святый Боже, Господи, не покидай меня!
Умиротворяя и тревожа, Ты во всем, что вижу и пишу. О, не покидай меня, мой Боже! О, не оставляй меня, прошу!
И Твоей, а не своею волей, и Твоей, а не своей рукой наполняю город, воздух, поле новой высотою и другой.
Зачарованная песня льется из неопалимого огня. Там Господь живой, Он мне смеется, осеняя, ограждая и храня...
Господи, не покидай меня!
* * * Божий ангел стучит: это я, отвори! Это я призываю тебя до зари и спрошу у тебя лишь три слова: ты готова ли? Да, я готова!
Я по этой дороге пройду до конца, не назвавшись, и не открывая лица, все, что есть, Тебе брошу под ноги на cвоей безнадежной дороге, не надеясь!..
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ КОЛЯДКА Радуйся, радуйся, Земле! Праздник пришел на тебя, светлому празднику внемля, все осветилось, любя.
Радуйтесь, солнце и небо, радуйся, птичий народ! Он среди нас еще не был, Он непременно придет!
Радуйтесь, год освятился: в мире, где мрак и где зло, Божий Младенец явился, радуйтесь, солнце взошло!
* * * Все переделано ли? Есть еще дела? Зачем-то мать меня в мученьях родила, и для чего-то я осталась в мире? Вот город, вечер, дождь, дрожащие огни, и мы с тобой, душа, на улице одни, и голос мой все звонче, вдох все шире.
Что ж, ладно, остаюсь! Застыну у черты, где прячутся слова последней простоты, и где живет мое Высокое Начальство. С доверием живу, с доверьем гордым жду тот удивленный вдох, тот миг, ту ерунду, с которой я начнусь, чтоб боле не кончаться...
* * * Октябрь, на июль похожий, быль похожа на небыль... Остановись, прохожий, и погляди на небо!
Это октябрь покамест: золото под ногами, золото наверху еще, это октябрь ликующий.
Странно в воздухе рыщет банная теплотища, солнце, палит при этом... Странно, братья-поэты!
Братья-поэты, странно: ноют старые раны, я же бегу спасаться, новыми запасаться!
А между тем, событья свой черед соблюдают: сколь ни стараюсь быть я, листья-то облетают...
Странно: так не бывает! Это ведь жизнь уплывает в сопровожденье лета и в окруженье света...
* * * Обман, обман, держись, ребята, не лето вовсе, а зима! Она ни в чем не виновата, она не думала сама, а свято, честно обманулась, и, побывав немного в летней неуследимой и последней обманной, ветренной поре и, оглянувшись в октябре на самое себя, вернулась к самой себе... И вот — задуло и застучало, и загнуло холодным ветром и дождем...
А мы-то всë чего-то ждем!
* * * Год еще один проносится, ноги резвы у него, поди, и весь день из сердца просится та молитва: дай мне, Господи!
Дай мне смерти, милый Боженька! Пусть умру сейчас, пока еще от Твоих щедрот немножечко мне досталось. Чтоб ни камешка, ни соринки не осталося на когда-то щедрой пажити из того, что без усталости мной, такой богатой, нажито.
Из того, что мною роздано, из того, что мной растрачено, из того, что мной — из воздуха, от земли и неба — схвачено.
Дай мне смерти, добрый Господи, самый час теперь! Мне кажется — золотыми станут россыпи, и Конец с Началом свяжутся...
ТУТ ЖИВУ... 1. Тут живу, невдалеке, тут, за адом и за раем, тут живу я, налегке и на тяжесть невзирая.
Так и буду жить — строка из какой-то там баллады. Так и буду жить, пока вы не скажете: «Была ты»... 2. Я знаю ли сама, чего хочу, чего чуждаюсь и чего боюсь? Зачем же, Боже, я тебя учу? Зачем тебе советовать берусь?
Ведь я никто и звать меня никак, и перед тем, как мне навеки лечь — не знаю, что там будет: может, мрак, а может быть, сиянье Божьих свеч? 3. Твое завещанье в конверте о ней, о неистовой ней! Я помню, не бойся, о смерти, я помню о смерти моей!
И я появлюсь к вам, чуть свистни, наладив два легких крыла... Но лучше я помню о жизни и как на Земле я жила...
ДУЭЛЬ Глядите, в руке моей сливы, в другой я держу пистолет… Что делать мне, если счастливой я стала на старости лет?
О, беды былые, о, горе! Я помню о вас и молчу, но больше, ни позже, ни вскоре, я вас принимать не хочу!
За что ко мне ангел взывает и к Божью престолу вознес в тот час, как мой край изнывает от голода, горя и слез?
Я к миру живому причастна, который мне дом и семья, но я не могу быть несчастной в то время, как счастлива я!
Довольно дешевых сюрпризов, срок вышел и видима цель. Классически делаю вызов себе самое на дуэль!
Не рвать же мне душу на части, а лучше приставить наган к виску, если глупое счастье мне просто свалилось к ногам!
* * * Вот день прошел — и я ему, шалея, кричу: не уходи еще, постой! Вот день прошел — и я о нем жалею, хотя он был короткий и пустой.
Вот жизнь прошла — и я о ней не плачу, и отпускаю с миром, не кляня, труды мои, удачи, неудачи...
Вот жизнь прошла — а я жалею дня!
ПОСЛЕСЛОВИЕ Все здесь разом: мечта неземная и земная знакомая грусть... Чем окончится это — не знаю, но окончить я это — берусь!
В самом деле: ведь кончилось лето, так же кончится осень, зима... Пусть, по крайности, кончится это, чем кончается жизнь сама!
ПАМЯТИ МОЕГО МУЖА ЕФИМА ЮЛЬЕВИЧА ЗАХАРОВА
О милых спутниках моих, которые наш свет своим сопутствием для нас животворили, не говори с тоской: и х н е т , но с благодарностию: б ы л и .
В.А.Жуковский
ПЕСНЯ ОБ ОГНЕ Стоит наш дом среди двора, и к нам ветра из всех окон, а ты все жжешь свои дрова, неугасимый мой огонь!
Вся сила рук и верность глаз и наболевшее плечо — весь труд, чтобы огонь не гас, чтоб мне тепло, чтоб горячо.
И я, не чувствуя вину, пока не грянет наш отбой, насквозь озябшая, прильну, и греюсь я тобой, тобой!
* * * Двадцать лет назад тому жизнь свою на старой тачке сквозь декабрьскую тьму вез чудак своей чудачке.
Двадцать лет тому назад мы с тобою поселились, твои хмурые глаза неохотно веселились,
руки десять дней подряд били тонкие стаканы, на единственный наряд опрокинули какао,
и с тех пор — до самой тьмы крепко связаны судьбою. Неужели это мы? В самом деле, мы с тобою?
Этот сын и эта дочь — в самом деле наши дети? Двадцать лет как день и ночь, словно не было на свете!
Счастье бедное мое, без измены, без обиды, это ветхое тряпье, эти стулья-инвалиды,
эта теплая постель то ли мужа, то ли брата, этот перечень потерь — без надежды, без возврата...
Сбилась я, теряю нить, все неверно, все иначе, не дано мне объяснить, кто ты есть мне, что ты значишь!
2 декабря 1971 г.
* * * Дождались мы! Дошли! Докатились! Рассчитались за все, расплатились, в окруженье родных и друзей отмечаем такой юбилей!
Ну, спасибо тебе, ну, спасибо, что люблю я тебя горячо, что, когда меня ветром носило, за твое я хваталась плечо,
что одни мы остались на свете, неподвижную тайну тая, и туда — ни друзья и ни дети — только ты уплываешь, да я...
* * * И говорит она – Ему: — О Боже! Там худо ль, хорошо ль, а век мой прожит. Вот я перед Тобой, одна, в моей норе, пусти меня домой, позволь мне умереть!
— Где ж музыка твоя? — А это знаешь лишь Ты один, а Ты — не повторяешь. Ах, если бы та музыка звучала, то это бы, наверно, означало, что все сначала можно начинать… Пусти меня, мой Боже, ночевать!
— Где твои дети? — Сами по себе… Ты ж знаешь, А и Б сидели на трубе, а после А упало, Б пропало, труба всему, как сроду не бывало. Прости за то, что их любила я сильней себя и больше, чем Тебя… — А если б снова — снова б то же было? — Я этого, мой Боже, не забыла.
— А где же все твои ученики? — Разбросаны они и далеки: пошли им впрок ли, нет ли — те уроки — узнать об этом не настали сроки: все к лучшему — хочу я, чтоб до дна с тобой сегодня я была одна.
— А где ж друзья? — Да там же, где и я: состарились они, мои друзья, и каждый так: ушел в свои химеры, в которых ни один не знает меры, и нет в них места больше никому, поэтому всяк — лишь в своем дому, а было время… — Да, но все же — было! — И этого я тоже не забыла!
Вообще я не забыла ничего, но жаль мне здесь — лишь мужа моего, опять же, он ли, я ли, а наверно, ведь надо же кому-нибудь быть первым, так лучше я… О, Господи, прости и отпусти, вернее пропусти…
И был ей Голос, и сказал Он Слово: — Готова ты уйти иль не готова, про то не можешь знать ты: до конца я ни пред кем не открывал лица. Пока живи…
* * * Ты, друг единственный, мой верный друг, ты, до конца трудящийся за двух, до самого скончанья полный сил, ты, любящий, как нам Господь судил,
ты, в этой жизни, тяжкой и крутой, сияющий умом и добротой, все знавший — нищету и торжество, но так и не поверивший в Него!
Что делать мне теперь с тобой, с собой и с нашей обреченною судьбой? Ведь т а м , где нужен ты, а не другой, нам никогда не встретиться с тобой!
* * * Уже полсотни лет — без года мы прожили с тобою, милый, и только ясная погода с начала — до сих пор — светила, с начала — до сих пор — сияла и долгий путь наш озаряла.
Я знаю точно: все, что было, благодаря тебе являлось: благодаря тебе любила, благодаря тебе дружила, благодаря тебе влюблялась и разлюбляла, и, похоже, свои стихи писала тоже в твоей плоти, в твоем дому, не понимая, почему.
Я до сих пор не разумею, как повелось у нас с тобою, как вышло — без труда, без боя, лишь голубея-розовея…
Спасибо, милый, за такое неповторимое, родное, у нас расцветшее повсюду и удивительное чудо!
НЕТ ТЕБЯ... Нет тебя — а я осталась жить: нами недошитое дошить, посмотреть еще на белый свет, что ему ответить — «да» иль «нет»?
Нет тебя и нет. Совсем? Нигде? Если так мне думать — быть беде! Где-то есть ты, ты укажешь путь, чтоб к тебе добраться как-нибудь.
Нет тебя — и нет конца тоске, но ведь мы не строим на песке: посмотри, какая жизнь у нас продолжается еще сейчас.
Посмотри, любовь, каких детей мы с тобой слепили без затей, и среди прожитых дум и дел как прекрасна жизнь, что ты мне дал.
Нет тебя, а я пока что здесь: это вот и значит, что ты есть, только сколько жить мне — вот беда — мне тебя не видеть никогда.
Нет тебя и нет! И только боль — вот мученье, вот моя юдоль! Нет тебя — и некуда спешить, чтобы дальше жить, и дальше жить...
19 июля 2000 * * * Что же это такое? Не плачу! Ничего я, наверно, не значу, если мигом тебя потеряв, ни в слезах и ни в криках не билась, а рыданья глушить торопилась, скорбный путь одиноко торя.
А быть может и так, что рыданья не всегда означают страданье, ну, по крайности, хоть для меня: я молчу, каменею, немею и высказывать вам не умею все мученья прошедшего дня. Не должна, не могу, не хочу: я молчу!
* * * Мы встретимся с тобой, я это знаю! Ведь сколько бы ни длилась жизнь земная в согласном, сладком бое двух сердец, по очереди — ей придет конец!
А Бог — Он лучше знает, кто достоин, кто был молчальник, труженик и воин. И на исходе горестного дня Он приведет, Он приведет к тебе — меня! |
