Марлена Рахлина. Стихи
  |
 | ЧашаВсе должно умирать на привычных местах, на которых всю жизнь оно дышит, в крайнем случае, на возведенных мостах между ними: ни ниже, ни выше.
И поэтому я, придавив стрекозу, чуть живую, и, может быть, поздно, всю стеклянную, быстро к окошку несу, чтобы выпустить снова на воздух. Я долги уплачу к январю...
Юлий Даниэль
Вы же видите, как я упряма, стара! Я прошу вас: покиньте меня до утра...
Что же, разве мне легче, когда я одна? Видно, легче: допить – и до самого дна – я надеюсь тогда эту чашу, потому что – мою, а не вашу! И когда я одна эту чашу допью, я туда же, туда – все остатки солью, солоны ли, горьки ли – похоже, я, по совести, выпью их тоже! Поперхнусь и закашляюсь, губы утру, вот и все: приходите ко мне поутру, я вас встречу, смеясь и зевая, коли буду, конечно, живая. Если буду жива, если дверь отопру... Ну, а ежели я ненароком помру, – тоже будет поступок законный и всем смертным немного знакомый...
И тогда вы, опять же, как раз ко двору! Приходите ко мне поутру!
* * * нет остановки мне, нет передыху, местность знакомая – как незнакома, сплю ли я ночью – и в снах моих – тихо, нет, не бывает, и все уплывает в дальнюю даль, за жизнь, за грани те, за которыми – только загадка, те, за которыми – ходишь по краю пропасти. Горько ли то или сладко – мне неизвестно и неинтересно даже, о том говорить неуместно даже! Затем, что, пока я живая, лишь под аккорды земного оркестра здесь, на Земле я живу и желаю! Только доколе? Ведь против приличий, против рассудка и против закона местность знакомая мне незнакома! Сквозь суету, нищету и обычай в вечность ломлюсь я – и нет угомона! А в этой жизни, долгой, но краткой, которая, все ж, безусловно, есть, остался лишь труд над моей тетрадкой, и то – он нужен кому – Бог весть?
Но я пишу, а потом читаю самой себе (а кому ж еще?), и все богатой себя считаю, и свежий ветер кружит у щек...
И мне спокойно, что нет возврата, что Бог за мной все дела засек, что я давала – и мне воздастся и злом, и благом – за все, за все! * * * Вот поди пойми его: ни старанье, ни упорство не решают ничего!
Ни ударить, ни погладить, ни приветливо взглянуть: вмиг схватить и вмиг поладить, гикнуть, свистнуть – в добрый путь!
Ну, пошел же, ради Бога, втиснув сутки в полчаса! Вьется дальняя дорога прямо к Богу в небеса...
Ямщичок, а может, летчик, санки, поезд, самолет! Путь все круче и короче, лихо мчится самое!
А примчимся на рассвете – тут и кончится полет: плачут люди, пляшут дети, а одно дитя – поет! Писать стихи – по два, по три за раз – несносная привычка всех зараз, которые, почтение любя, сызмальства мнят поэтами себя.
А может, правда, все они – поэты? За всех не поручусь, однако это бесспорный знак: свой скудный ум любя, сходить с него и с самого себя.
Но все же правил нет без исключений, и кто-нибудь из них, конечно, гений, ведь я не знаю их обыкновений,
а лишь свои, ну, а во мне сомнений не может быть – уж я, конечно, ОН: поклонники, спешите на поклон! * * * еле слышно во мне запевает (или это вовне? Не поймешь!) – то ли правда, а может быть, ложь? И сама-то пока что не знает... Может, зла, а быть может, добра та, что нынче запела с утра...
Только к полдню окажется ясной, молодой, повезет, так прекрасной...
Лишь потом, ближе к вечеру, в ста золотых зеркалах отразится, с сотней тысяч чудовищ сразится лучшей песни твоей красота! * * * что, во сне и наяву, ум и сердце напрягая, я живу, живу, живу!
Я помру – и что такого? Нет бессмертных – лишь Исус, а пока что, право слово, здесь гуляю и пасусь.
И, быть может, удается слово в рифму говорить. И, быть может, из колодца вечности – воды попить
дастся нам когда... Пустое мне мерещится – не в том суть, а вот чтобы в простое не стоять здесь под кнутом
Божьим. Господи, помилуй и спаси нас от стыда брать не разумом, а силой, без заботы и труда.
* * * и на шапках лежит клобуками, и скользит лиловеющий наст, весь рассыпавшись под каблуками.
Закипающее молоко на сугробах – и некуда деться… Кто ж сказал, что должно быть легко на душе у меня, словно в детстве?
Столько лет за плечами лежит, столько в жизни свершилось и сталось, и давно притупились ножи, на которых скреблась ко мне старость.
А душа все равно как дитя, и поступки – на грани рассудка… Все иду я – как будто шутя, все кончаюсь – и тоже как в шутку В теплой лужице намокли все пути его… Бинокли растерявшее свои, время – талая вода – не желает торопиться: чему должно бы случиться – не случится никогда! Ах, как долго месяц март спотыкается, плетется, и в лугах его пасется эта тучная зима. Все веселье, всю любовь месяц март в котомку прячет и все дразнится, дурачит среди медных спин и лбов! Только талая вода, только грязная посуда… Видно, выбраться отсюда не придется никогда? Я плыву в тебе, плыву, месяц март, и пробираюсь, в мутных водах не теряюсь ни во сне, ни наяву. Еле слышно твоя трель, твое пенье уверяют, что дороги проторяет, ослепительный апрель! Вот увидим, отчего все в пути застопорилось, белым инеем покрылось… Вот увидим – кто кого!
* * * Весь бред моих четырнадцати лет, все лужи, вся капель прозрачных весен... О, только «да!» Не говорите «нет»! Потом, потом, когда настанет осень!
Когда взойдет вечерняя звезда, и журавли потянутся обратно, потом, когда наступят холода, потом, когда на солнце лягут пятна!
Потом, потом, немного погодя, потом, потом! И, вопрошая осень, взбухают капли длинного дождя, дрожа, звеня и разбиваясь оземь.
Потом, потом... Идем своим путем, хоть нас, сбивая с ног, несет цунами, и тонкий голосок «Потом, потом!» звенит, повсюду следуя за нами. все равно мне, кто ты и какой: муж смеется ли, ребенок плачет, дева ли, старуха ли с клюкой...
Я люблю тебя, и это счастье без страданья, свет и тишина. Я люблю тебя и, значит, страсти обладанья – напрочь лишена.
поздней, нежаркой любви: листья желтеют, а солнце словно навстречу несется и не печет, не печет, ласково в душу течет, день улетает и тает, в сне, в тишине увядает.
Этот сияющий день прячет в себе свою тень, мы бы ее не узнали, осенью бы не назвали, да календарь не дает: песенки он не поет, веское слово он скажет – осени платье развяжет. * * * Плывет корабль... И не корабль – лодочка! Плывет – без королевы-короля, зато на веслах статная молодочка с молодчиком пригожим у руля.
Плывет она и медленно качается, бежит река без остановки вниз, и жизнь идет, и что-то в ней кончается, незнамо что – любовь или каприз?
Бежит река, и ветер треплет волосы, весло скользит, уключины скрипят, бежит река, а вдоль теченья полосы мелькают все – от головы до пят,
то темная, то светлая... Игрушечка занятная – легчайшее весло, и горько плачет в лодочке старушечка о том, что в жизни не произошло... 1. обнимется со мной на смертном ложе, я так скажу: я счастлива была, а если не поверите – ну, что же...
Жила-была, не ладились дела, случалось ждать, и плакать, и бояться, ни денег, ни двора и ни кола, ни славы, ни успехов, ни богатства...
Я повторяю: в радости, в беде, в трудах моих, удачах и потерях, и в дружбе, и в любви, и во вражде я счастлива была, себе поверив,
что счастлива. О, как прозрачен дождь! Как разговорчив он, и добр, и светел... Но вы опять не верите... Ну, что ж! Ведь есть же те, кто верит мне, на свете!
И в дальней, запредельной стороне, к вам выглянув, как станет пояснее, я так скажу: грех жаловаться мне, я счастлива была – нам здесь виднее! 2. На склоне лет счастливая хожу, счастливая, красивая (вот если б не зеркало!). Я знаю – к рубежу иду и я, с ровесниками вместе, кто жив еще... Я знаю наперед, как будет, когда все наоборот, когда мой час единственный пробьет, и окажусь я у Его ворот... Счастливая! И это несмотря, наоборот скажу, благодаря тому, что боль, точащая меня (а без нее не проходило дня) – она пребудет и она продлится... Боль, одиночество и ваши лица, любимые мои! Пока живу – они со мной, во сне и наяву: моя отрада и мое богатство, вы все со мной: чего же мне бояться? Как быть – не знаю, знаю только: не надо лгать. Дурные мысли к тебе прихлынут – не надо гнать! Паскудный миг на тебя наступит – а ты прими: многое надо сделать людям, чтоб быть людьми.
Хоть это будет совсем не просто – не сможет всяк: одних заманит, потом обманет брехливый стяг, другой мечту свою позабудет, влюбившись в то, что было ничем, и есть ничто, и будет ничто!
Откройте ножницы и замкните: пусть отсекут то время злое и золотое чужих секунд. Не быть чужою дорогой к дому: вот он стоит, твой дом, залитый надеждой, скрытой от всех обид, твой дом, который тебя заметит со всех дорог, который встретит, который впустит – на свой порог.
* * * Как тоскую по вас я сейчас, когда рядом со мной, когда рядом со мною, мои вы любимые, рядом! Как прощаюсь навеки я с вами, от жизни земной отрываясь так долго и трудно, и телом, и взглядом!
Как же буду смотреть я на вас – из высоких высот, в одиноком своем, неприютном и трудном полете! Лишь надежда, что вечная жизнь моя вас, неразумных, спасет – есть мое утешенье, но вряд ли вы это поймете! ПАМЯТИ МОЕГО МУЖА О милых спутниках, которые наш свет своим сопутствием для нас животворили, не говори с тоской: и х н е т , но с благодарностию: б ы л и .
В.А.Жуковский и к нам ветра из всех окон, а ты все жжешь свои дрова, неугасимый мой огонь!
Вся сила рук и верность глаз, и наболевшее плечо – весь труд, чтобы огонь не гас, чтоб мне тепло, чтоб горячо.
И я, не чувствуя вину, пока не грянет наш отбой, насквозь озябшая, прильну, и греюсь я тобой, тобой! Ты сердце: живу и не чую. Ты солнце: не выйдет сегодня – наверное, выглянет завтра.
Когда улетучится воздух, когда остановится сердце, навеки закатится солнце – узнаю, что ты для меня. жизнь свою на старой тачке сквозь декабрьскую тьму вез чудак своей чудачке.
Двадцать лет тому назад мы с тобою поселились, твои хмурые глаза неохотно веселились,
руки десять дней подряд били тонкие стаканы, на единственный наряд опрокинули какао, и с тех пор – до самой тьмы крепко связаны судьбою. Неужели это мы? В самом деле, мы с тобою?
Этот сын и эта дочь – в самом деле наши дети? Двадцать лет как день и ночь, словно не было на свете!
Счастье бедное мое, без измены, без обиды, это ветхое тряпье, эти стулья-инвалиды,
эта теплая постель то ли мужа, то ли брата, этот перечень потерь – без надежды, без возврата...
Сбилась я, теряю нить, все неверно, все иначе, не дано мне объяснить, кто ты есть мне, что ты значишь!
2 декабря 1971 г. 4 Дождались мы! Дошли! Докатились! Рассчитались за все, расплатились, в окруженье родных и друзей отмечаем такой юбилей!
Ну, спасибо тебе, ну, спасибо, что люблю я тебя горячо, что, когда меня ветром носило, за твое я хваталась плечо,
что одни мы остались на свете, неподвижную тайну тая, и туда – ни друзья и ни дети – только ты уплываешь, да я...
10 мая 1990 г. Ты, друг единственный, мой верный друг, ты, до конца трудящийся за двух, до самого скончанья полный сил, ты, любящий, как нам Господь судил,
ты, в этой жизни, тяжкой и крутой, сияющий умом и добротой, все знавший – нищету и торжество, но так и не поверивший в Него!
Что делать мне теперь с тобой, с собой и с нашей обреченною судьбой? Ведь т а м , где нужен ты, а не другой, нам никогда не встретиться с тобой! мы прожили с тобою, милый, и только ясная погода с начала – до сих пор – светила, с начала – до сих пор – сияла и долгий путь наш озаряла.
Я знаю точно: все, что было, благодаря тебе являлось – благодаря тебе любила, благодаря тебе дружила, благодаря тебе влюблялась и разлюбляла, и, похоже, свои стихи писала тоже в твоей плоти, в твоем дому, не понимая, почему.
Я до сих пор не разумею, как повелось у нас с тобою, как вышло – без труда, без боя, лишь голубея-розовея… Спасибо, милый, за такое неповторимое, родное, у нас расцветшее повсюду и удивительное чудо!
10 мая 2000 г. – О Боже! Там худо ль, хорошо ль, а век мой прожит. Вот я перед Тобой, одна, в моей норе, пусти меня домой, позволь мне умереть!
– Где ж музыка твоя? – А это знаешь лишь Ты один, а Ты – не повторяешь. Ах, если бы та музыка звучала, то это бы, наверно, означало, что все сначала можно начинать… Пусти меня, мой Боже, ночевать!
– Где твои дети? – Сами по себе… Ты ж знаешь, А и Б сидели на трубе, а после А упало, Б пропало, труба всему, как сроду не бывало. Прости за то, что их любила я сильней себя и больше, чем Тебя… – А если б снова – снова б то же было? – Я этого, мой Боже, не забыла.
– А где же все твои ученики? – Разбросаны они и далеки: пошли им впрок ли, нет ли – те уроки – узнать об этом не настали сроки: все к лучшему – хочу я, чтоб до дна с тобой сегодня я была одна.
– А где ж друзья? – Да там же, где и я: состарились они, мои друзья, и каждый так, ушел в свои химеры, в которых ни один не знает меры, и нет в них места больше никому, поэтому всяк лишь в своем дому, а было время… – Да, но, все же, было! – И этого я тоже не забыла!
Вообще я не забыла ничего, но жаль мне здесь – лишь мужа моего, опять же, он ли, я ли, а наверно, ведь надо же кому-нибудь быть первым, так лучше я… О, Господи, прости и отпусти, вернее пропусти… И был ей Голос, и сказал Он Слово: – Готова ты уйти иль не готова, про то не можешь знать ты: до конца я ни пред кем не открывал лица. Пока живи… нами недошитое дошить, посмотреть еще на белый свет, что ему ответить – «да» иль «нет»?
Нет тебя и нет. Совсем? Нигде? Если так мне думать – быть беде! Где-то есть ты, ты укажешь путь, чтоб к тебе добраться как-нибудь.
Нет тебя – и нет конца тоске, но ведь мы не строим на песке: посмотри, какая жизнь у нас продолжается еще сейчас.
Посмотри, любовь, каких детей мы с тобой слепили без затей, и среди прожитых дум и дел как прекрасна жизнь, что ты мне дал.
Нет тебя и нет! И только боль – вот мученье, вот моя юдоль! Нет тебя – и некуда спешить, чтобы дальше жить, и дольше жить...
19 июля 2000 Ничего я, наверно, не значу, если мигом тебя потеряв, ни в слезах и ни в криках не билась, а рыданья глушить торопилась, скорбный путь одиноко торя.
А быть может и так, что рыданья не всегда означают страданье, ну, по крайности, хоть для меня: я молчу, каменею, немею и высказывать вам не умею все мученья прошедшего дня. Не должна, не могу, не хочу: я молчу! жить – а это ведь не шутка... Надо намертво лечиться от растерянности жуткой! Проходить всегда неспешно мимо окон и заборов, уклоняться безмятежно от колючих разговоров.
Знать: вообще не будет прока в том, что чисто и красиво, от страданий, от упреков – не бежать от них трусливо.
И не ждать себе привета, и жалеть себя не смея... А его жалеть... Вот это я давно уже умею. сахар, соль не солона, и в хозяйстве непорядок, и погода холодна.
Милый, ты уже не дышишь и не греешь мне кровать, смеха, слез моих не слышишь и не хочешь ревновать.
А ведь я тебя просила, так просила погодить... Для кого теперь красивой, для кого веселой быть? Осень в листья брызжет охрой, осень стала мне врагом, а у нас здесь красят окна, краской пахнет все кругом...
Утром встану: все же лучше постоять мне у окна... До чего ж она вонюча! Для чего ж она нужна?
Тишина в наш дом крадется, громкая, в трубу трубя... Сколько зим еще придется зимовать мне без тебя? Жить дольше, чем хотелось бы... Что ж делать я должна? И не хватает смелости решить, что я до дна исчерпана... О, Боже! О, сколько дум и сил! Но гложет, гложет, гложет: а он-то износил, а он свое истратил – вот я б его спросила – все, чем при жизни правил так здорово, красиво?..
Лежит в могиле тесной в ночи, при свете дня, все то, что неизвестным осталось для меня! всех в дому любя... Снова я у доченьки, только без тебя...
Без тебя у доченьки новый колорит, без тебя у доченьки душенька болит...
Там смеются весело, знаешь, наверху? Мне ответить нечего, знаешь, почему! И трубит не очень-то в лад моя труба, и мне жить не хочется в мире без тебя! Я закрою тетрадь, что ты шил для меня из ошметков, обрывков, обломков, что ты шил для меня – до последнего дня своего – для далеких потомков, что ли? Значит, хотелось тебе сохранить эту полную ветвь, эту тонкую нить? То, что было, не стиснув, не скомкав, нашей жизнью, и то, что порвалось сейчас за минуту, за час?
Вот могила твоя на просторном ветру... Что-то будет со мною, пока я умру? Но тебя уже точно не будет. И поэтому я ничего не возьму больше в эту тетрадь. А сказать, почему? Я скажу, и Господь не осудит. Я скажу, почему: новой жизни не быть. Если мне доведется кого-то любить – это будет уж точно не ново, если я равнодушна останусь, стара – это тоже игра, это, Боже, игра. Не хочу ни того, ни другого! А вот час, когда Он мне укажет: «Пора!» – это будет действительно ново. Пора подсчитывать барыш и подводить итоги, и надо б Господа спросить, как мне получше уносить отсюда руки-ноги? Во-первых, муж! Он был хорош: умен, и ласков, и пригож, и, век назад отведав, пылинки он с меня сдувал, и что имел, все отдавал, не требуя ответов.
Пусть будут дети, во-вторых, вы ж знаете детей моих: одно дитя, второе... Не забывают дети мать и целовать, и обнимать: помру я – их расстрою...
И столько дней, и столько лет отважно-ласков их привет, хоть жизнь у нас кромешна. Начну обдумывать дела – зачем их всех не родила: вот тут дала промашку! Красавцы-внуки и друзья... Но что-то разлетелась я! А может, остановку давно пора мне предпринять, пора умолкнуть и понять, что хвастаться неловко!
Но как с талантом? Тут вопрос: и в самом деле, он возрос, или ошиблись люди? Все ошибаются, дитя, а мы об этом и шутя раздумывать не будем!
Покажет жизнь – говорят. Она покажет все подряд, пока покроет пылью, но я-то счастлива была, когда пошли мои дела и сказка стала былью!
И я вам говорю: не счесть всего, что составляет честь и жизнь мою, и знамя! Святому Господу равно все то, что было мне дано, за что – сама не знаю. Мы встретимся с тобой, я это знаю! Ведь сколько бы ни длилась жизнь земная в согласном, сладком бое двух сердец, по очереди – ей придет конец!
А Бог – Ему известно, кто достоин, кто был молчальник, труженик и воин. И на исходе горестного дня Он приведет, Он приведет к тебе – меня! Радость ли вдруг снизошла на чело, черная туча прошла по челу – я для себя не хочу ничего: как получается, так и живу.
В миг, когда я оказалась одна, я опустилась до самого дна, чтобы побыть там в глуши и в тиши собственной неуязвимой души.
И поняла я, что я доживу, все, что осталось, одна доживу, все, что случится еще, доживу, все, что ко мне – не во сне, наяву. Так и живу я, любя – не губя, не затевая ни спор, ни дележ... Я ничего не хочу от Тебя, кроме того, что Ты сам мне даешь! Сядем-ка мы здесь мирком, да поговорим ладком: пусть хоть слезы, пусть хоть смех – для меня вы лучше всех!
В миг, в который навсегда в дом ко мне пришла беда, в дни отчаянные эти так трудились мои дети без уныния и фальши отвести беду подальше: так старались, так сражались, словно сызнова рожались... И поднялись высоко, заглянули далеко, к Господу святому Богу, как к домашнему порогу.
Знаю, нет на этом свете счастья выше: муж и дети! Выбираю и пою я обычную семью, если так она прекрасна, что над целым миром властна!
* * * Борису Чичибабину
не по-божески так, не по-людски... И все тянется, тянется, тянется нить на том плоском, на простеньком блюдце.
Посмотри: это я, это ты, детский смех наш и детские прятки, и не ведаем – до слепоты – все, что мчится на нас без оглядки.
И когда, отбомбившись на «ны», самолеты судьбы умолкают, непонятно со стороны, ни кого, ни куда умыкают.
Мы оглянемся, потрясены, видим – каждый в назначенном месте, и уже не понять наши детские сны, где тоскует жених по невесте.
Дети взрослые, внук мой женат, жизнь влачится, как Бог ей прикажет, и приходит к концу, и нужна – не нужна – а к земельке приляжет.
И ведь надо смириться с судьбой, и принять, что записано Богом, и остаться, расстаться, проститься с тобой за твоим безнадежным порогом. Ларисе и Юлию Даниэлям
и зверька на рыжих лапах, одеяло голубое, весь ваш вид и весь ваш запах, эту темную квартиру, эту жизнь – душа враспашку: (если суток не хватило – отдадим мы их в растяжку!) Немудреным одеянье было, немудреной – пища, но вот это обаянье озаряло все жилище, и, приехавший по делу, но не двинувшись ни шагу, гость, размякший, обалделый, уезжал обратно на год…
Словом, вот как это было, а потом – вся жизнь: из песен слов не выкинешь! Хватило до конца, хоть он невесел…
Как ни робок, как ни хрупок шаг на ощупь и ночами, но да здравствует поступок, тот, который был в начале! (в день юбилея)
баловень ушедших лет? Погляди, какие дымы ты развел себе вослед! Погляди, какие люди на свидание с тобой привалили – помнят, любят! Каждый со своей судьбой, но к тебе пришли, желая вновь почуять близость плеч, в памяти своей сжимая облик твой, и смех, и речь, и в душе своей сжигая то, что следовало сжечь! * * * Сэму
и всласть поговорим, мой друг, с тобою, вот так: в трубу – да из трубы, с трубою, где голос слышен – лика не видать. Но разговор наш, ежели выходит, вокруг него пространство колобродит, и в нем слова – и что-то кроме слов, и знаем мы, как маленькие дети, что все незримые пространства эти беззвучные, касаются основ.
Поговорим… А что нам делать, друг, когда мы жизнь свою уже прожили, и пролюбили всю, и продружили, растратили – в досуг и в недосуг… Но правда в том, что нам еще осталась уж не такая маленькая малость: ведь мы живем пока, и дышим, и горим… Поговорим! (Цикл стихотворений)
мне скрывать ни от кого: нежность речи, влажность взгляда, силу, радость, торжество…
И сказать им: «Тише, тише, вы сидите, словно мыши, не вылазьте нипочем, а не то вас – кирпичом!»
Безобразен, непонятен мир, в котором жить нельзя, и полно на солнце пятен, и запутанна стезя, и все платим мы и платим, пробираемся, скользя и не глядя в дорогие, непостижные глаза. Ах, как претит мне, вы бы знали, как надоело, е-мое, о нежной дружбе между нами элементарное вранье! Да я люблю тебя, как душу, в наплывах счастья и тоски, и я б трясла тебя, как грушу, да, видно, руки коротки! * * * Звонок. Конечно, твой! И все, решенное вчера, летит вниз головой!
В глазах две тысячи огней, в губах сияет свет… Сегодня – лучше и главней, а завтра – вовсе нет! С борьбой и мученьем – а все же дочитана эта не вырвем ее, а печальную книгу тихонько мы сложим. Стремимся друг к другу, но нам ведь не должно друг к другу стремиться. Не можем друг друга любить – не любить мы друг друга не можем.
К нам старость стучится, и молодость рвется туда же, как назло, добро нам не впрок, но и зло между нами вовеки не ляжет. И в сердце болят, не уймут свою боль незаметные язвы, и знаю я истину эту: одна только смерть нас развяжет. всем дарить – кому игрушки, кому книжки и чулки, пироги и безделушки… И за это – целый век ты бываешь благодарен, мне же – вовсе – че-ло-век в день рожденья был подарен!
Прокатился Божий глас так, что небу стало жарко: это жизнь моя зажглась от великого подарка… Но такое бытие уж совсем невероятно, и теперь гасить ее не особенно приятно!
Плохо гаснет на ветру, и, однако, гаснет, все же, а погаснет – я помру, пред тобой предстану, Боже! движенье лет, теченье дня, никто не в силах помешать тому, что есть ты у меня!
Все оттого, что ветер дней сперва летит, потом плывет, и оттого, что дух – сильнее тел, а не наоборот.
А если вдруг ошиблась я, нечаянно сказала ложь – при откровеньях бытия хотя бы ты меня поймешь! Ты, любовь моя, сущность живая, вечно рядом со мной проживая, все поешь-говоришь, чего хочешь, творишь, словно рана болишь ножевая. Но ведь я-то совсем не хочу ни движенья ко мне – против воли, против силы или против боли… Потому-то сейчас промолчу и потом промолчу, напоследок, чтобы как-нибудь, так или эдак, через зло ли, а лучше бы – через добро, через дней или лет роковое табло, и покорно склоняя чело, все само удалилось, ушло… чему уже некогда быть? Люблю я, люблю я, люблю, Не можно сильнее любить!
Повсюду сбирается мрак, и позднее солнце зашло. За что я люблю тебя так? Да я ведь и знаю, за что!
Не ведаю лишь, как узнать, что кончилась жизнь – и пусть! Мне весело – и опоздать уже никуда не боюсь!
* * * любовь моя – негромкая обитель, и в нашем «поединке роковом» я побежденный, я не победитель, и более – победы не хочу, боюсь ее – поэтому молчу, и молча пряталась, пока могла, и если бы сумела б – солгала… Пойми – победных не хочу колец, хотя и горько ожидать конец.
(тоже клад!) не терзаю, любя, я-то знаю, что жизнь пролетела без тебя.
Не молю у тебя суетливо ни любви и ни ласки – ни дня! Я хочу, чтобы ты был счастливым без меня! я давно уже спокойна, и открытье это стройно поднимается со дна, выбирается из сна, чтобы жить при свете дня.
Я люблю тебя, люблю, говорить необходимо мне с тобой – и, право, дыма без огня… Однако, сплю безмятежно и терплю я свои же «улю-лю».
Я люблю тебя – и в лад говорят друг с другом души, но как бы холодным душем обдало меня, и взгляд посветлел – и все подряд облетает невпопад, увядает – рад-не рад…
Я люблю тебя, и ты мне милее всех на свете, но зачем меня не встретил в час любовной маяты, как у Бога заняты, расцветали все цветы? А теперь кругом светло, все закручено хитро, а что было – то прошло. Я исчезну вообще! Я вообще перестану звонить! Как жила без тебя, так и дальше... Порву эту нить, прекращу эту глупость: зачем мне на старости лет эта детская страсть, этот невыносимый дуплет?
Я тебя зачеркну. Я тебя из себя изведу, ты не будешь владеть моей сутью у всех на виду... Ты не будешь со мной все равно, мне с тобою не быть, мне нельзя тебя знать: просто знать, а не то что любить!
Но за что эта ярость? Чем ты предо мной виноват? Ты мне друг, ты мне больше, чем друг, ты мне больше, чем брат... Но свою дорогую и братскую сущность храня, ты не любишь меня... Ты не любишь меня! Ты не любишь меня. Ведь пашня иссякает от хлебов... Вот так и тут: с самой собою споря, не выдержала новая любовь реальности и грубой силы горя: иссякла, надорвалась, умерла. И даже не поверишь, что была! эти низи, и близи, и выси, этот жар, этот холод в крови – отчего оно, к черту, зависит?
Ведь любила и думала о чем-то самом запретном и грешном, ведь болело – и вдруг ничего, ничего, ничего – безутешно!
Ну, и самое главное – я все равно ведь люблю тебя, право, только суть жития-бытия вдруг становится ровной и здравой.
И еще-то главнее: покой – нам не в радость он и не в мученье, потому что он скучный такой и вообще не имеет значенья.
Но скажу я: главнее всего то, что в море спускаются реки, и уже не вернешь ничего, Тогда, когда тебя люблю, тогда, когда тебя, родной, я огибаю стороной?
Я правду говорю всегда: и когда «нет!», и когда «да!», когда болю, когда горю, всегда я правду говорю... Ну, если невзначай совру, звенящий ключик я сорву, открою дверь, закрою дверь – а ты мне, все-таки, поверь! потому что не там она бродит, ты писала стихи о любви, а они у тебя не выходят.
И пиши их хоть тысячу лет, все равно не поймаешь их сути, и не то, что искомого нет в темно-красном сердечном сосуде!
Просто нет разрешающих слов, просто нет ему смысла светиться, и молчит, и таится любовь, и не хочет собой – платиться!
И не хочет, не хочет любовь в своей искренности нелюдимой быть рабой между прочих рабов, быть несчастной и быть нелюбимой! Очутясь на самом дне, безупречно захлебнусь, погибаю – ну, и пусть, лишь бы все мое при мне.
Ведь так мало нужно мне: только семечко любви, раскололось – и плыви на изменчивой волне.
И уже не дышит грудь, постигая свой урок, ты ж как хочешь, так и будь, раз ты мною пренебрег.
Что я? Что я?! Ты прости! Ты ни в чем не виноват, ты мой самый лучший брат, милый спутник на пути,
мой любимый человек, ты же друг мне, а не враг, я не буду больше так обижать тебя вовек!
Положенье таково: среди всех бегущих дней у меня нет никого ближе, лучше и родней! Кончилось время друг другу дивиться, кончилась музыка, вышел ей срок, если старуха цветет, как девица, значит, положен старухе урок. Время всему становиться на место и ко своим берегам отходить! Если старуха глядит, как невеста, розгами надо ее отходить!
Надо же: боли она не боится, глядя в глаза истязующим, вам: «В юности, в старости я за Париса душу и жизнь, и радость отдам!» Где же любви разрешенное дело, счет и порядок минут и секунд, если ее обнаженное тело розгами – все за Париса – секут? молчанием дверью души с тобой мы схватились, обида: круши мое сердце, круши!
Покажешься в дым перегретой, покажешься тощей, нагой, как выкуренную сигарету, тебя я прикрою ногой.
Но снова хватаешь за корни, все выше ползешь за стволом, и кормит душа моя, кормит обиду – за красным столом. Вот нечего жечь тебе, пекло, и некого бить тебе, бой, а мне нужно жить среди пепла, нищая? Ништяк! Можно, безусловно, жить совсем не так! Это в нашей воле: голышом – да в снег. Я не буду боле бежать впереди всех! Отчекрыжить нитку, сломать карандаши, запереть калитку отпертой души... Это трудно разве? Не любо – не смотри: можно – в месяц разик, можно – даже в три. Это в нашей воле – замолить грехи! ..................................... Я не буду боле писать тебе стихи! и не буду – это факт! Но нельзя же мне повсюду оставлять без толку так то, что начато... А надо все и обо всем сказать, да еще, для ласки взгляда, сверху бантик привязать.
Привяжу его получше, покрасивше привяжу, да еще, на всякий случай, тебе дружбу предложу! Ты ее, конечно, примешь, я ее, понятно, дам, и долой гнилую примесь, столь любезную для дам пожилых и бестолковых, я ж толковая – ха-ха! Вот он, безусловный повод для последнего стиха!
(Конец цикла) От слов, не сказанных – на всякий случай – болит душа и ноет голова, но все ж они, конечно, много лучше, чем те, произнесенные едва.
Едва произнесешь – и не воротишь, уже не скроешь, не перевернешь, уже тобой отмечен твой зародыш, растет, и на тебя уже похож.
Свое дитя – не спрячешь, не задушишь, свое дитя – уложишь на кровать, и будешь свое тело, свою душу незваному нахалу отдавать...
Но есть еще минута: как же быть? Произнести ли? Не произносить?
* * * а бывают несчастные люди: с ядом в сердце и с жаром в крови для себя, для себя они любят!
А ведь лучше любить – для нее, для него полюбить беспредельно, и тогда вот – пустое житье станет вечным, веселым и цельным.
А ответят тебе или нет – это дело десятое: ты лишь в этом стихотворенье поэт и решаешь начало и финиш.
И с тех пор тебе весело жить в этом ласковом, розовом свете... А вообще-то, меня не любить невозможно: запомните, дети! Соскучились? Вернусь, в конце концов! И встретимся. И будем рады, рады! Но только, чур-чура, не надо правды, заветной правды дедов и отцов...
У нас своя, мы сами не поймем ее до дна: мы кто теперь друг другу? И где предел? И жилка бьется туго на шее у меня и на виске твоем.
Не замечать стремительных секунд, что так предельно бьют, бесповоротно: пусть бьют! А в это время тихо, кротко глаза в глаза пытливые текут.
И, может, им не надо ничего, а только без вины, без укоризны, безмолвно, отрешенно, бескорыстно разглядывать родное существо.
* * * Я не стану желать больше, чем мне можно! Я не стану жалеть больше, чем ты, Жалость! Я не стану любить больше, чем то должно! Так почему ж сердце мое сжалось?
Стану расчетливой и навсегда зрячей: дай только сил, дай мне ума, Боже! Если ж останется что, я навсегда спрячу и от иных, и от себя тоже.
Кем же я буду, если в таком виде? Да, то чужая женщина – все говорит про это, да, то другая женщина к вам на порог выйдет, и никогда, и никогда ей не быть поэтом! снова свет у нас погасили… я досаду, как все, лечу: жгу свечу.
Жгу свечу и смотрю на пламя: что огонь вытворяет с нами? Что сулит? Гадать не хочу, жгу свечу.
А огонь горит напоследок во все стороны – так и эдак. Может, жизнь свою проскочу? Жгу свечу.
Вот и пламя кончает службу, валит в кучу вражду и дружбу… и на это я промолчу! Жгу свечу.
Что же делать – к концу приходит все, что так в душе колобродит, что не видно конца… Я не плáчу - плачý. Жгу свечу. * * * Спала я, а сны-то мне снились... То медлили, то суетились, и были так долги и сладки: конфеты «коровка» с помадкой.
Как после тяжелой болезни, на мир я гляжу сквозь ресницы, как будто мне все еще снится все это – и тем бесполезней, чем дольше гляжу на него я, а снится все то же, былое...
Неужто так долго спала я, а в мире вокруг меня то же: все те же унылые рожи, все та же – до самого края – не новая жизнь, не другая, а та ж, безнадежно былая, все та же фальшивка, дешевка: ларек, и базар, и столовка, все те же безглазые лица... Плевать мне, все это лишь снится!
Пора бы, однако, проснуться, умыться, прибраться, встряхнуться... И мир, как протянутый кукиш... А нового больше не купишь! Как же быть мне теперь, как же быть мне в этой долгой удушливой битве: ведь покуда окончится миром она, я одна и одна в ней сражаться должна...
И звучит безнадежная нота пустая, и я руки свои, покорясь, опускаю, но зато поднимаю сухие глаза, но зато понимаю, что можно – нельзя!
И душа моя вечная, бренное тело – не живут они так, как бы я не хотела, не живут и как сами они не хотят, но их время уходит, они же хотя б
у старательной жизни прощения просят, пока можно еще, пока ноги их носят!
* * * Вы видите – сердце бастует, вы видите, как, чуть дыша, пустует, пустует, пустует, и гаснет, и гибнет душа.
Не хочется ждать этой доли, не хочется видеть мне, как ее необъятное поле от жажды сожмется в кулак!
Не хочется знать, что покинет мой разум угодье свое, не хочется стать мне – богиней, пожравшей себя самое...
Но как же мне скрыть от погони смертельно уставшую суть, когда оголтелые кони ее на край света несут?
И тянут по самому краю всю жизнь и надежду мою...
Одно утешенье: я, кажется, знаю, как жить и любить – у него на краю!
* * * нам – плакать часто: быть несчастливой – не быть несчастной! Порядок в платье, и рот алеет. Не надо знать ей, что пожалеют!
Затем, что жалость – пустое дело! Под старость шалость отяжелела, но спесь святая – уж вы поверьте – все вырастает до самой смерти. одиночество каждого дня! Вот когда я сижу у окна без малейшей потачки, одна...
Ну, и что? Нам не скучно – вдвоем с ироничным, лукавым умом, а с любимым пиитом – втроем мы заглянем в оконный проем.
Позвонишь – мы уже вчетвером, позвоню я – и мы впятером, даром что, как и прежде, одна я сижу у того же окна!
ни с кем и никогда! А в пропасти колодца, где так свежа вода, так холодна водица, темна и глубока, и хочется напиться, и тянется рука... Но оборвалась строчка, не дотянуться, нет!
Не стоит ставить точку... Чтобы увидеть свет в конце туннеля. Просто так потянуться... ну! Чтобы хватило роста на эту глубину!
* * * Мне грустно и легко...
А.С.Пушкин
Мне грустно, как всегда, и, как всегда, легко. Я, видно, как всегда, пашу неглубоко, и, видно, как всегда, тревожусь не о том, и, как всегда, кипит, сбегая, суп с котом...
А время подошло – пора платить долги. И поздно, как назло, и не видать ни зги. Но постараюсь я хоть на исходе дня все вспомнить, подсчитать – не бойтесь за меня!
Не пропустив ни дня, верну, что мне дано: не бойтесь – я того не стою – и давно! И солнышко зашло. И ветер предрекает большое плаванье большому кораблю... А я теперь грустна: мой друг меня ругает, что я себя счастливой называть люблю.
Чтоб вспомнить бы ему, как много разных смыслов у наших слов: у жизни на краю – особенно. И тяжко мне, и склизко карабкаться вот здесь: ведь я почти в раю.
А я всю жизнь свою по строчкам вспоминаю: и разные дела, и разные слова, и снова, и опять, и вместе понимаю, как счастлива была и как была права!
* * * – Держи морковкой хвост! – говаривал мне друг. А я, бывало, в крик – ну, почему морковкой?! – – Ну, пистолетом! – Нет, ты говоришь неловко и некрасиво: слышать недосуг
мне эти речи! – так ответствовала я и, умолкая, собиралась в гости, запрятав от насмешек и битья мой симпатичный, милый, тайный хвостик! книги, столик, телефон, деревянных ставен створки, весь в кустарниках забор да изящных белок сворка – на кратчайший разговор.
Ах, как жизнь моя красива, вся красива – под конец: под снегами жжет крапива, и колючий леденец превратится, наконец, в свеклу или огурец!
Да и я сама, не сглазить, напоследок неплоха, как из грязи, так и в князи: даже добрая сноха скажет: «Что ж ты хорошеешь? Как же это ты умеешь?»
– Я про то тебе скажу, что от страха вся дрожу: кто мне сделал дело это? Кто пустил меня по свету, дал мне карого коня, сына, дочку и меня, самое себя мне дал, поклонился и пропал!
Может, песенка и спета? Как узнать про дело это? СТИХИ, ПРИШЕДШИЕ ИЗ ХVIII ВЕКА только радость да покой – пусть он знает, что в ответе ну, хотя бы, предо мной! (Как и я сама в ответе за свое житье на свете этом – а о том покамест я не думала, покаюсь!) Но не верю, что блаженство, красота и совершенство – вечный вечности удел. Тот, кто этого хотел – лишь поверхности касался: Божий мир ему казался совершенно не у дел!
Что без горечи за сладость? Без страданья – что за радость? Что за отдых – без труда? Что «всегда» без «никогда»? Где блаженство – там страданье, где любовь – там содроганье, а из ада да из рая возникает жизнь вторая, та, которую Господь нам дает за нашу плоть. И миров круговращенье, погребенье и ращенье, их согласное житье составляют Бытие.
* * * Все переделано ли? Есть еще дела? Зачем-то мать меня в мученьях родила, и для чего-то я осталась в мире? Вот город, вечер, дождь, дрожащие огни, и мы с тобой, душа, на улице одни, и голос мой все звонче, вдох все шире.
Что ж, ладно, остаюсь! Застыну у черты, где прячутся слова последней простоты, и где живет мое Высокое Начальство. С доверием живу, с доверьем гордым жду тот удивленный вдох, тот миг, ту ерунду, с которой я начнусь, чтоб боле не кончаться... 1. тут, за адом и за раем, тут живу я, налегке и на тяжесть невзирая.
Так и буду жить – строка из какой-то там баллады. Так и буду жить, пока вы не скажете: «Была ты»...
чего чуждаюсь и чего боюсь? Зачем же, Боже, я тебя учу? Зачем тебе советовать берусь?
Ведь я никто и звать меня никак, и перед тем, как мне навеки лечь – не знаю, что там будет: может, мрак, а может быть, сиянье Божьих свеч?
3. о ней, о неистовой ней! Я помню, не бойся, о смерти, я помню о смерти моей!
И я появлюсь к вам, чуть свистни, наладив два легких крыла... Но лучше я помню о жизни и как на Земле я жила... Кажется, любую малость не забуду никогда, будь хоть радость, хоть беда, я люблю ее, такую, как была. Я не тоскую,
что не так сложилась жизнь, как могла бы. Ты держись за такую, за какую Бог дает. А я ликую: все могло б наоборот, а Он такую мне дает.
Как мне это объяснить? Оборвется жизни нить… Оборваться – оборвется, и ведь что-то остается от всего, что было мной здесь, под Солнцем и Луной!
Вот день прошел – и я ему, шалея, кричу: не уходи еще, постой! Вот день прошел – и я о нем жалею, хотя он был короткий и пустой.
Вот жизнь прошла – и я о ней не плачу, и отпускаю с миром, не кляня, труды мои, удачи, неудачи...
Вот жизнь прошла – а я жалею дня!
* * * Что делать мне? Что делать мне? Что делать? Что думать? Чем дышать, кормиться мне здесь, в опустевшей этой, оголтелой и от меня отдельной стороне?
Дождь бьет в лицо, а в ноги хлещут лужи, и душу не согреешь без огня, я не нужна – и мне никто не нужен... О Боже, дай мне жить или возьми меня!
* * * Одиночество, как ты сковало меня, как же ты стосковало меня! Только чем откровенней с тобою я бьюсь, тем все меньше тебя я боюсь! А боюсь я тебя издали, я боюсь тебя – с краю Земли, но сильней я – тебя: ну, ударь меня влет, одиночество – снег, одиночество – лед, я ж – из крови, как бы из огня: ну, ударь же, ударь же меня! Но на гору твою я взберусь: не боюсь, не боюсь, не боюсь! Я дохну своим жарким огнем и войду я в тебя – напролом, заклинаю тебя, проклинаю тебя, одиночество, я доконаю тебя! 1
вот этой развязке души? Ну, дай догореть своей боли, хоть ради достоинства, что ли? И птицам на корм покроши.
Зачем же ты видишь и слышишь пустое боренье сердец? (К тому же, что видишь, все пишешь!) Уймись, говорю тебе, тише, состарься, умри, наконец!
Ведь все это просто и ясно: сорвавшийся, бешеный пыл – зачем он пылает напрасно, жестоко, безумно, прекрасно, на грани рассудка и сил?
2
Что это деется, ради Бога? Зачем мне сие? В этом гнетущем июле солнца лучи, словно пули целятся в сердце мое.
В шахматы люди засели. Вот друг у друга и съели несколько важных фигур... В этом блестящем гамбите вы хоть меня не губите, даром что дура из дур.
3 «Божие благословенье и нежданное продленье жизни», – вот что скажут люди. Так чего же не хватает сердцу, что оно все тает, как мороженое на блюде?
Солнца, что ли, слишком много, что так тяжела дорога к жизни (может быть, обратно?) Я не знаю, что случилось, отчего мне божья милость так невнятна и превратна?
Только вышла – притомилась и к порогу прислонилась, и идти я не смогла. И гудит, точнее, воет, над моею головою медоносная пчела!
4
так не хотелось отдавать, а не бери чужого.
Все потому, что станет твой и напоен твоей водой, от твоего ожога он не умрет, но он уйдет, тихонько, задом наперед, и за собою след затрет до самого порога.
Грустно терять, но что делать - пропало! Плохо лежало: не так и не эдак, душу томило, в печенку попало, долго молчало и тяжко дышало, и, утомивши, ушло напоследок.
Жалко его, ненаглядного, больно ради него… Но что делать? Довольно! Все же, любя, до последнего дня буду жалеть - но и будет с меня! Без униженья. Достоинства для.
6
Отгремели негромкие войны, и судьба доказала судьбе, что гуляет сама по себе и что любит себя самое, а не боль и безумство свое.
Успокойся, утихни, довольно! Ведь уже не печально, не больно, и достаточно ты постарела, чтобы силы иные окончили дело, невыносимое дело твое, и зачеркнулось навек бытие. Мне стыдно признаться, что тяжко живется, что я пропадаю от муки своей... И скрою от мира, как мука зовется, что горше всех трав, всех морей солоней!
Вольно же мне было искать ее всюду, несбывшейся муки, – и не находить. И все же найти и как будто Иуду ввести ее в дом и за стол посадить.
Но я не жалею, не чахну, не плачу, я делаю вид, что живу, как в раю: скрываю от мира мою неудачу, от мира скрываю – удачу мою! что неуместны речи эти, что Мать и Бабушка давно не тем живет, что ей дано
и возрастом ее, и полом; перебивается веселым и грустным – всяким, но не тем, далеким от достойных тем.
Я, правда, больше так не буду! Я свое место не забуду и на него опять взойду у вас, любимых, на виду!
и научило – немногому: жизнь проживать, ничего не кляня, и обхожденью нестрогому: если приходит дитя – улыбнись, если мужчина вошел – не клянись, ежели женщина – будь ей сестрой, собственным духом жилье себе строй, пусть это будет скучней, тяжелей – суток своих никому не жалей и, вообще, не жалей ничего: нет у тебя ничего своего, кроме души и таланта, а Бог не подпускает на этот порог кроме тебя. И прими на чело: в жизни не бойся вообще ничего, легкой стопой по дороге иди, будто бы все у тебя впереди, паче, когда это все – позади! Не отчаивайтесь, други, не отчаивайтесь! К затонувшей Земле вы причаливаетесь... Я скажу вам и вашему кораблю: я люблю вас, люблю вас, люблю!
Как и раньше, когда я моложе, когда лучше была, я ведь тоже умоляла: «Имеешь – потрать, но надежду не можно терять!»
Потому что одна лишь надежда – ваша пища и ваша одежда. И корабль ваш лишь ею на волнах покачивается, начинается ею и заканчивается. нежность, дружба и родство… Убивать надежду страшно: ведь живое существо!
Оставлять в живых надежду здравый смысл не велит, и она, закрывши вежды, стонет, плачет и болит.
Я шепчу ей тихо, нежно: «Бог с тобой, моя надежда! Ты, без веры, без любви, если можешь – то живи!».
– «Я без хлеба проживу, я без лета проживу, и скажу тебе, невежде, что, без пищи и одежды, и во сне, и наяву, и надеясь без надежды, без надежды проживу, одинокая, во мгле, против Неба – на Земле!». Я бог муравьев и комашек: решаю, живот или смерть. Сосна мне крылами помашет, вонзаясь в небесную твердь, туда, где Господь обитает, он там, в глубине глубины владенья свои облетает, пасет своих звезд табуны. Ни разу не сделает больно ни солнцу, ни малой звезде, и мне улыбнется невольно, любовь узнавая везде...
Вот бабочка ночная: сера, стара, тиха, и я за ней не знаю ни одного греха.
И вся она литая и серая, как мышь. И мечется, летая. Куда ты так спешишь?
Устала и присела, раздвинула крыла, и тут-то я успела, и тут я поняла!
Внутри у ней иначе: там алые глаза, огромные тем паче, горят, как образа.
Что ж ты их плохо прячешь? Как молнию гроза!
Мимо дождика и солнца, мимо мировых светил стройный ритм один несется, что помог мне и сгубил.
И погибель, и отрада песня сердцу моему, ее помощи я рада, а погибель я приму.
Может, в ней мою победу вижу я при свете дня? но смеется песня эта, убегая от меня.
Я прошу ее: останься и побудь в моей груди – удирает в ритме танца: ну, и ладно, уходи,
хоть и станет безотрадной жизнь, что встретилась с тобой! Уходи в своей нарядной юбке красной, голубой… Я горжусь, сочиняя роман, «Романистка!», – мне сын говорит. Ах, не смейся: его аромат Словно жизнь мне вторую дарит.
И все благоуханье его, словно истина в жизни моей. Быть не может, чтоб столько всего пронеслось в бесконечности дней.
Быть не может, а было, да-да! И опять повториться должно. И когда я прибуду туда, я узнаю, что мне суждено.
Я узнаю его по шагам и по милой его красоте. И последние миги отдам неразумной любви и тщете. тоже иду на дно... Я убиваю время или меня – оно?
Я от него уплываю рыбкой, мечусь, как мышь, но я его убиваю леностью мыслей, мышц.
И, помолившись Богу, думаю до утра: все же его так много, все же оно – гора!
Ногу продевши в стремя, не вытирая пот, этот разбойник Время быстро меня убьет!
Он надо мной хохочет, звук – от небес до трав – он убивать не хочет, но он привык – и прав! Вмиг окончится год перемен, все кончается… Кончится это и ничто не начнется взамен.
И останусь одна я, одна я поздним вечером и поутру, и никто мне не скажет: родная! И никто… А потом я умру.
Но сначала… Услышу сначала, как, прекрасна, победна, мила, вся ушедшая жизнь прозвучала, убеждая меня, что была,
и тихонько, ничем не наруша обаянья, мерцанья, тепла и любовью наполнивши душу, перед тем как - что делать? - ушла!
ПАМЯТИ ТЕХ, КОГО БОЛЬШЕ НЕТ С НАМИ сколько вместе выпито, сколько вместе сижено в наших старых хижинах.
Сколько вместе прожито радостей и горестей, а конец непрошеный мчится в черном поезде.
Вот его мы встретили, проводили горестно, всех мы их заметили в этом скором поезде.
Но, вообще-то, в очи им не хотим заглядывать, чья там ближе очередь – не хотим загадывать.
Здесь мои товарищи, здесь, со мной пока еще жизнь быстротечная, память их навечная.
14 июля 2001 г. 1.
потихоньку выплываю... Все хожу, хожу, хожу там, где стежка угловая, там, где ты лежал тогда с бытием простясь навеки, и неслись твои года, твои горы, твои реки, и неслись вперегонки напролом, к тебе навстречу, так нежны и так легки, а уже ответить нечем!
2.
Книги писать – нестандартный удел! Книги писать – это он не хотел, но он хотел, чтобы я их писала: это меня перед миром спасало, это давало мне силы и волю, освобождало меня это, что ли? Вы все поймите: ведь думаю я – книги со мною писала семья, вместе со мною – семья дорогая, силы свои для меня напрягая, и, понимающий все отродясь, как бы играючи, вечно трудясь, с видом мальчишки неся все излишки, муж мой писал эти трудные книжки.
3.
Как тебе удалось – после смерти твоей, посреди всех приливов-отливов, одиночества дней и печали ночей меня в мире оставить счастливой?
Это все потому, что не можно забыть грубоватость изысканной речи, неустанность ходьбы, необычность судьбы и твоей красоты человечьей!
14 июля 2001 г. (а может, просто не хотел), и у меня все поперек и даже задом наперед, и мимо дел, и между тел.
Но верю я и сознаю, что я у бездны на краю стихи такие создаю, как будто я уже в раю или недалеко от рая, где начинается вторая жизнь, и где первая моя уже закончилась... А я никак не помираю.
И, проходя, ты худо-бедно хоть задержись над этой бездной, где я застряла на года и даже, может, навсегда,
(со злостью и слезами)
И, вообще, не ваше дело, чем я время занимаю: я у вас не отнимаю, своего не отдаю, пропадаю на краю жизни, но стихов отныне не услышит от меня ни мой друг и ни мой ворог, тех, заветных, от которых ухожу я, как в пустыню, их не сыщете отныне: тьмой ночной, на свете дня, все соблазны отгоня, потому что те соблазны все со мною не согласны, все покинули меня!
Я их тоже покидаю… Головою покиваю: ты прощай, моя родня, поживи-ка без меня, поскучай-ка ты за мной в жизни грустной и земной! Зачем, зачем молчит твой скромный дар вместо того, чтоб нанести удар, сверкнуть, блеснуть, своей пометив меткой тот звук, не столько сильный, сколько редкий?
Зачем молчишь? Ведь месяц август – твой! Ты за него ручалась головой, ты им последним, летним награждалась, когда ты на краю его рождалась.
Зачем молчишь? Недаром я, Господь, создал твою нетронутую плоть, ни одного закона не наруша, в нее вдохнул я жизнь твою и душу, дал голос, приказал: гляди и пой! Я за тебя ручался головой.
Зачем молчишь? Дитя мое, довольно! Тебе еще пока не слишком больно: открыть глаза, и на людей смотреть приказываю я! Приказываю петь! и тонкий слух, и скромный дар, и счастием приветил. За что меня отметил? За что, о Боже, и зачем? Ведь я – ничто, и быть ничем так просто и приятно, но не вернешь обратно святые вещие дары! Не стою я Твоей игры, я знаю, что не стою, но эту жизнь я строю, учитывая все равно то, что Тобою мне дано, и можно ли иначе? Хоть я об этом плачу! Но лицемерить не хочу и потому я не молчу, а все Тебя тревожу: за что, за что, о Боже? Свете светлый! Льясь, дробишь и множишь образ свой, ликуя и маня... О, не покидай меня, мой Боже, Господи, не покидай меня!
Жизнь мою ты всю со мною прожил, без тебя не нахожу и дня! До конца останься, Святый Боже, Господи, не покидай меня!
Умиротворяя и тревожа, Ты во всем, что вижу и пишу. О, не покидай меня, мой Боже! О, не оставляй меня, прошу!
И Твоей, а не своею волей, и Твоей, а не своей рукой наполняю город, воздух, поле новой высотою и другой.
Зачарованная песня льется из неопалимого огня. Там Господь живой, Он мне смеется, осеняя, одаряя и храня...
Господи, не покидай меня! Вот повидло нашлось из прошлогодней сливы, вот вино: попьем – и язык начнет заплетаться... Обходиться безо всего и быть при этом счастливой – это трудно, но надо, все-таки, попытаться!
Вон ребенок пошел: гляди, какой он комичный, ух, прелестный какой, ну, просто умопомраченье! Доплетемся домой, присядем – вот и отлично, сразу кофе попьем или, может, чаю с печеньем...
Это мелочи все, не ими, все же, мы дышим, но и мелочи впрок, не стоит и мелочами бросаться, а напишем стихи, если вообще напишем, если их одолеем – жизнь прекрасной будет казаться.
Это мелочи все – а главное – чашу наполнить, полюбоваться ею и зачерпнуть из нее же, а еще главнее – надо лучше запомнить: жизнь – не навсегда: это скоро кончится все же. «Я счастлива была…» Марлена Рахлина повторяет эти слова не раз в разных вариантах и в разных стихах – несмотря на нелегкую жизнь, тяжелейшие утраты, болезни. Ни одна из бед, выпавших на долю поколения родившихся в 20-х, не обминула М.Рахлину. Война, унесшая жизни друзей и близких, эвакуация, репрессированные родители и друзья. Потом – неприятие коммунистической идеологии и преступной власти, неприятие открытое, гордое, не ограничивающееся шепотом на кухне. И, как следствие, вся жизнь под надзором органов, репрессии среди ближайших друзей, которых М.Рахлина поддерживала в открытую – стихами, напечатанными за границей, письмами в лагерь – всем существом. И все-таки поэт пишет, что был счастлив, и в это веришь, несмотря на то, что в книге так много горя, одиночества, боли и даже отчаяния. Счастье – это дар, гораздо более редкий, чем талант. Совпадение этих качеств у М.Рахлиной делают ее поэзию необычной, яркой, живой. При всем том ей присуще подлинное христианское смирение. Жизнь и смерть, боль и горе – автор все принимает без ропота. Живу – значит, приму все, значит – обо всем напишу. И в самих этих стихах – жизнь и надежда.
Инна Захарова
|
