Потерявшиеся стихи
В первый раздел включены немногие юношеские стихи, которые мне удалось вспомнить. Вообще же все они были потихоньку взяты у меня из дому разными лицами (я сама их давала — по глупости — «почитать») — и осели в известных анналах, хозяева которых всегда — более или менее — баловали меня
своим вниманием.
Автор
ПОЭЗИЯ
Жизнь лишь тогда, когда Она опять
дежурит по ночам у изголовья.
А мы не знаем, как Ее назвать.
Не памятью. Не мукой. Не любовью.
И сердце с миром затевает спор,
и ждет Ее, ликуя и стихая,
и вот Она, неназванная скорбь,
приходит и становится стихами.
1944
ГРОЗА
О, ночь вдыхают. Влагу пьют.
Был вихрь. Дрожа, пылали зори.
В моем раскрытом жадно взоре
они нашли себе приют.
Для новой жизни рождены,
ему являлись постепенно
земной простор, морская пена
и человеческие сны.
Так я встречала жребий мой,
мои непрожитые годы,
мою желанную свободу,
свободу от себя самой.
Июнь 1944
ПРЕДЧУВСТВИЕ
Не может быть, чтоб стих мой был мне дан
взамен страстей, взамен земного счастья.
Он тих и сер, как невская вода
в любимом городе, где родилась я.
Не слышу я ни райских голосов,
ни звука лир, ни воинских преданий,
нет у меня ни алых парусов,
ни чудных стран, ни пестрых одеяний.
И не встают большие города,
не гонит корабли попутный ветер.
Лишь сердце есть. И сердце мне не даст
легко дышать и вольно жить на свете.
В нем та тоска на много тысяч лет,
которую не вылечишь стихами.
Ему любовь — как вам — насущный хлеб,
взамен которого протянут камень.
И если я так часто весела,
люблю смеясь, не плачу при разлуке, —
простите мне! Еще не дожила
до первого костра, до крестной муки.
Октябрь 1944
ОТРЫВКИ ИЗ ПОЭМЫ
Первый отрывок
Я тебя никогда не любила.
Я тебя за два дня позабыла.
И за то, что ты мне подчинялся,
и за то, что ты дерзким остался,
и за то, что похож ты немало
на того, кого прежде я знала.
Ты меня очень быстро измучил,
ты мне сам, ты мне первый наскучил,
и своей неожиданной страстью,
и моей надоевшею властью!
Знайте вы, которые
влюблены.
Все дороги — торные
до весны.
Я из вас не выберу
никого.
Мой огонь не выгорел
для него.
А как бы я выжила,
понять мудрено,
когда бы услышала
шаги за спиной.
Взглянула бы в стороны,
взглянула назад,
увидела б черные
родные глаза.
Восторги и жалобы
и радость — мала.
Плечами пожала бы
и руку дала.
Сказала бы: «Боже мой,
мы снова друзья», —
и, может быть, может быть,
ошиблась бы я.
Второй отрывок
Прощай! Мы с тобой не дети,
и кончилось так — неспроста.
И ты предо мной не в ответе,
и я пред тобою чиста,
прости мне былые причуды
наивных и радостных дней,
и то, что я плакать не буду,
хоть, может быть, станет больней.
Беде не поможешь слезами,
а разве лишь тем, что на миг
взгляну я чужими глазами
на радость и горе двоих,
а если я что-нибудь вспомню,
скорей постараюсь забыть.
Отжить еще надо свое мне,
мне надо свое отлюбить,
мне надо до старости выжить,
до старости — с милым вдвоем,
мне надо увидеть поближе
упрямое счастье мое.
И только хочу я упорно,
чтоб так же мы были чисты,
чтоб был он такой непокорный,
такой же любимый, как ты.
Третий отрывок
Воскресить бы славные останки
и прийти в любые времена.
Побежать по зелени вакханкой,
русской девой плакать у окна,
в тишине ленивого гарема
погрузиться в тихий водоем,
позабыть про медленное время
с молодым патрицием вдвоем,
сесть на троне юной королевой,
похищенной ездить по морям,
молча слушать мерные напевы
за глухой стеной монастыря,
любоваться нищенской подачкой
в закопченной комнате, в углу,
а назавтра гордою полячкой
танцевать мазурку на балу.
Клеопатрой увлекать с собою
человечьи судьбы и дела,
Жанной Д’Арк ворваться в гущу боя,
чтобы пуля сердце обожгла,
даже пусть русалкой или ведьмой,
даже Лорелеей на скале,
испытать, узнать бы, посмотреть бы
все, что было,-есть и будет на земле.
...Я всегда хочу невозможного,
а оно — всегда невозможно.
Мое сердце, вечно тревожное,
не умеет жить осторожно.
Что же мне прикажете делать с ним,
если век для него — минута!
Может быть, ему хватит смелости
на всю жизнь? Вот и все, как будто.
Нет, еще! Когда небо в пламени,
когда веет тихонько ветер,
когда близится утро раннее,
очень хочется жить на свете!
1944
***
Я боюсь, что, полюбивши,
разлюблю свои привычки,
эти ласковые утра
среди солнца и цветов,
разлюблю бродить по лужам,
пить сосульки ледяные
и бежать с горы высокой,
чтоб захватывало дух,
разлюблю не спать ночами
с недочитанного книгой,
и пленительные звуки
дальней музыки ловить,
и всегда хотеть чего-то,
и по-детски грезить часто
о каких-то недоступных
и неведомых краях...
И останутся лишь взгляды,
только ласки и объятья.
Что же, разве это счастье?
Не любить бы мне вовек!
1944
***
Снова вечер холодный, ясный,
и рука моя вновь горит.
«Нет любви, подари хоть ласку,
хоть мгновенный взгляд подари...»
Ходят тени по бледной стене...
Облака проплывают мимо...
Очень, думаешь, весело мне
здесь с тобой грустить о любимом?
...Вот и не о чем нам говорить.
Что-то нынче и звезды неярки.
Ничего я не стану дарить,
мне самой-то нужны подарки!
1944
***
Они наказаны за дело.
Нельзя вперед глядеть, любя.
Он для нее жалел себя,
она для всех себя жалела.
И слишком просто и возможно
казалось взять, казалось пасть.
Самолюбивых, осторожных
не жег огонь, щадила страсть.
И не уступят никогда,
и никогда не будут слабы,
но боль, которая должна бы
зажить до свадьбы, навсегда,
не заживет и после свадьбы
средь душных стен и медных лбов.
И поделом. Пора им знать бы,
как люди платят за любовь!
1945
***
А я сегодня на год постарела.
Не пела песен, не пила вино.
В печи солома тихо догорела,
по звонким стеклам дождь стучит в окно,
огарок свечки пламя выпрямляет,
и вянут листья над святым углом.
Сама себя я нынче поздравляю,
стихи себе дарю и бью челом.
О прошлом я теперь уже не помню.
Легко забыть и вспоминать — грешно.
Подольше бы не видеть никого мне,
подольше... ни у сердца, ни у ног!
Не горестно теперь мне и не трудно,
гляжу на небо и люблю траву.
Зовите же упрямой и беспутной
за то, что не по-вашему живу.
Ведь знаю я, хоть с нового рассвета
все будет так, как нынче и вчера,
но песня прежняя еще не спета,
и прежняя не кончена игра.
Деревня Н.Березовая 29 августа 1945
***
Не будь, о ветер, так упрям...
Устали мы, но путь наш прям, —
по засыпающим лугам,
где липнет мокрый снег к ногам,
по рекам сонным и седым,
сквозь легкий светлый снежный дым,
по черным дремлющим лесам,
туда, к огням и голосам,
туда, где жизнь, любовь и труд,
где люди нашей песни ждут.
По уголкам родной земли
смотрели, слушали и шли,
и милой родины краса
слепила жадные глаза.
Но как я рассказать смогу
про цвет ромашки на лугу?
Где слово верное найду
про дождь в саду, про пчел в меду,
про пенье ветра у дверей,
про смех счастливых матерей,
когда дитя едва-едва
лепечет первые слова,
про человеческую смерть,
небесный свод, земную твердь...
Повсюду песни легкий след,
но песни нет — и счастья нет...
Не будь, о счастье, так сурово,
откройся мне, скупое слово!
...Не будь, о ветер, так упрям!
1945
***
Комната мраком наполнится,
в окнах зажгутся огни,
будто бы детство, припомнятся
даже последние дни.
Давним повеет недавнее,
невозвратимым, как сон,
радостным станет печальное,
девичьи слезы — росой.
Прежней тревоги истомчивой
больше нигде не найду.
Что ж это, молодость кончилась
на двадцать первом году?
***
Снилось мне, что, тиха и грустна,
Я по лесу бродила одна.
Высыхала на листьях роса,
паутина легла на глаза,
и она мне ресницы сплела,
чтоб я больше смотреть не могла,
чтоб волнения жизни земной
никогда не дружились со мной,
чтоб, не видя, а только дыша,
вечно думать, что жизнь хороша,
и не знать ни страстей, ни тревог...
Страшен сон мой, да милостив Бог!
1945
СИРЕНИ
На окне у нас тоскуют
дети будущего лета,
солнце весело целует
нерасцветшие букеты.
Оттого повеселели
эти солнечные пятна,
что душистые сирени
не уйдут уже обратно.
Много солнца нынче в мире,
мир светлее и алее,
а весну в моей квартире
вместе делать веселее.
А сирени приуныли,
опустив глаза на воду,
и впервые полюбили
недоступную свободу...
И узнали, что зачахнут
без кустов своих зеленых,
оттого они ни капли
не похожи на влюбленных.
А ведь им была понятна
цель веселая, другая,
и тянулись к этим пятнам,
про кусты не вспоминая.
...Что же, значит, и весною
что-то есть любви дороже,
и когда-нибудь со мною
не случилось бы того же.
1945
БАЗАР В ГОРОДЕ БЕЛОПОЛЬЕ
Раскрой пошире свои глаза,
закрой кошелек потуже
и убеждайся, что наш базар
других базаров не хуже.
Здесь нет пришедших в первый раз,
здесь каждый свой и нужен,
здесь брань и пыль, толчея и грязь,
а посредине — лужа.
Горланит проданный петух
в руках купившей дамы,
и жадный рой жужжащих мух
кружится над рядами.
Мясник из предместия, толстый садист,
свинину режет со стуком,
лежит на досках красный редис
в обнимку с зеленым луком.
Дрожат горожанки, а ветер лют,
как будто забыл о лете.
Мужья горожанок водку пьют,
закусывая в буфете.
И сердцу близки и привычны так
мясник, и лотки, и лужа,
и пьяный нищий, что за пятак
сулит хорошего мужа.
1954
***
Тому назад немало дней,
впервые не тоскуя,
спокойно ты сказал о ней:
«Когда-то знал такую».
Вот так когда-нибудь и мы,
в разлуке ли, забыты —
покаемся перед людьми,
что мы с тобою — квиты.
И в темноте, и в тишине,
у милых ног вздыхая,
ты тоже скажешь обо мне:
«Была, была такая».
***
От жара зелень стала тусклой.
Вот-вот и дождь пойдет всерьез.
...Бывает радостно от грусти,
от грусти — радостно до слез.
Такую грусть едва пригубит
душа, молчавшая полдня,
и мыслит, и спешит, и любит,
и светлой жизни вся полна,
и, тихим пламенем согрета,
себя сжигает, не щадя,
горит, как зелень знойным летом,
когда так долго нет дождя.
Но зной устанет. Ливень грянет,
все — как хочу! Все — по плечу!
И солнца луч блестит на гранях
певучих капель — дум и чувств.
И сердце, свежести отведав,
сгорает разом, отлюбя,
но пониманьем и ответом
сияет разум у тебя!
ЭТА ЗИМА
(Цикл 1945 г.)
***
Дождь и звонкое ненастье,
капли звонкие, как смех,
мы вдвоем с тобою, счастье
в этой мартовской зиме.
Как же ты меня настигло!
С головы до самых пят...
И впервые мне не стыдно
и не страшно от тебя.
Ах, какие эти ночи!
Воздух пьяный, как вино.
Что там, в будущем? А впрочем,
мне и это все равно.
Ночь
Как жаль, что мой милый так долго ничей.
Как странно, что сердце я прячу.
Как много весною бывает ночей
тревожных, бессонных, горячих.
Нельзя, чтобы сердце осталось глухим,
и чтоб от спокойствия — плакать,
но в это мгновенье приходят стихи
из ночи, из снега, из мрака.
Они побеждают веселой гурьбой,
и незачем быть откровенной,
и можно солгать, не следя за собой,
и нужно солгать непременно.
Отдать свою душу надежде пустой,
забытой, нелепой надежде,
и счастьем назвать неожиданно то,
чему ты не верила прежде.
На миг очутиться во власти мечты,
которая нас не спасала,
а днем удивленно увидеть, что ты
прекрасную правду сказала.
***
Когда мы будем счастливы ошибкой,
заветным счастьем дедов и отцов,
не смехом, а тревожною улыбкой
оно смущенно ляжет на лицо.
Ах, нам с тобою, нам, единоверцам,
не счастие прописано в режим,
мы болями и радостями сердца
навеки не себе принадлежим.
И чем сильней поругано, что свято,
и чем больней, что всем другим легко,
и чем полней печальная утрата
того, что называется «покой», —
тем веселей и горше наши строфы,
тем нам слышней ответный стук сердец,
тем зеленей и гуще тот лавровый,
заранее постылый нам, венец.
Ответ
«...Имя твое — названье звезды».
Ах, знала ль я тебя заране,
виновник всех моих грехов —
нецеломудренных признаний
и целомудренных стихов?
Уже начертан и осознан
мой жребий, грустный и земной,
ты можешь вспоминать о звездах,
но ты живой, и ты со мной.
И жизни горестную чашу
пред тем, как все навек забыть,
я милой памятью украшу
про все, чему, как видно, быть.
Ушел — и ладно
И встал, и вышел мой влюбленный витязь,
решив меня за дело наказать,
на скучный вечер от души обидясь,
на сонный вид и красные глаза.
А мне не жаль. Мне сон приснится ночью,
что он со мной, что он невдалеке,
его дыханье щеку защекочет,
и волосы пройдутся по руке.
Весна
И вы, ручьи и звонкие капели,
и ты, весна, чей голос так упрям,
вы никогда той песни мне не пели,
что в этот год запели с декабря,
и никуда не скрыться и не деться
от вечных даней жизни и судьбе,
и за спиной оставленное детство
в последний раз напомнит о себе.
И от него, покоя и свободы,
уйду дорогой той же, что и все.
Но дай мне Бог прожить в один присест
все, что дано на праведные годы.
Весенняя зима
Мы приняли все без раздумий и спроса,
у нас ни единый вопрос не возник,
зачем вместо добрых крещенских морозов
сырые капели и запах весны?
...Бродили в воде, не желали прощаться,
при всех целовались в лучах фонаря,
и знать не хотели то чудо и счастье,
что почки на ветках уже с января.
Ах, эта зима! Разве только присниться
могла бы такая в предсмертном бреду.
...Туман оседает на мокрых ресницах,
и плавает лед в незамерзшем пруду...
Сказать, или спеть, или крикнуть про это?
Но знать не хотят и не верят вообще,
и «Нынче весна, — отвечают поэтам, —
и почки на ветках — в порядке вещей».
И сколько на хитрое солнце ни щурься,
и сколько ни радуйся детской возне,
но вспомнишь про зиму, и станет кощунством
твоя запоздалая песнь о весне.
АНТИРЕЛИГИОЗНЫЕ СТИХИ
Это солнышко. А вот,
если всмотришься получше,
туча по небу плывет,
и Господь сидит на туче.
Видит Бог, ему видней,
для кого, и не для нас ли,
после двух весенних дней
наступившее ненастье.
Он нас хочет научить
жить в безгласье и в потемках,
а слепящие лучи
собирать в свои котомки.
Про запас, про черный день,
чтоб вернее выйти в люди,
чтоб не выйти из людей,
если счастье нас забудет.
Только будущие дни —
не забота, не тревога
для влюбленных и земных
и неверующих в Бога.
В общем, наше дело — пас
и в грядущем, и в загробном...
Не молитесь же за нас
и за прочих, нам подобных!
ОЖИДАНИЕ
***
Совсем измучась и отчаясь,
на медленном огне в аду,
я жду. Я даже не ручаюсь,
что я живу. Я только жду.
И это — не тоска, не скука,
не смерть... Те были бы добрей!
Довольно скрипа или стука —
я мчусь. Я тут. Я у дверей!
Ну, как мне быть? Куда мне деться?
Где взять мне слез, чтоб было всласть?
Ох, эта память! Это, власть
свою почуявшее, сердце!
***
Ну что мне зелень, что мне лето,
и солнца блеск, и жизни гул!
Я только жажду, как Джульетта,
хоть капли яда с милых губ.
Ах, нынче яд не тот, что прежде,
нам жить средь нашей нищеты,
тебе — пока жива надежда,
а мне — покуда дышишь ты.
Но если б ты не знал, что рядом
моя любовь, моя печаль,
мне самый воздух стал бы ядом,
я б задыхалась по ночам!
***
Любимый мой! Я не тоскую,
все так же мил мне белый свет,
не ты ль мне дал любовь такую,
что для нее печали нет?
В тоске, в разлуке будем рады,
что можем вспомнить и любить.
И наше счастье, нашу правду
не обмануть и не убить!
1946, лето
ЗИМА
(Вслед циклу «Ожидание»)
Итак, зима... И снова поздний снег,
нежданный гость и утренние вести,
и тот же смех, счастливый зимний смех
звенит по вечерам у нас в подъезде.
Белым-бело... А в мерзлое стекло
глядят все те, кто плохо спит ночами,
и все гадают... Сколько утекло
воды за прошлогодними ручьями!
А за окном сияют фонари!
При их свеченье и при их дрожанье
почти до самой утренней зари
глядят в глаза друг другу горожане...
И так горды! Так счастливы судьбой!
А вдруг с зимою кончится горячка?
Я не хочу тревожить вас собой,
но я не так давно была гордячка...
И вот прошло, поблекло, отцвело,
сгорело, под огнем внезапным горбясь,
белым-бело... И в мерзлое стекло
гляжу на снег... И это мне за гордость!
И это мне мученье и упрек,
его не снять ни страсти, ни участью...
Лишь тот гордись, кто вовремя умрет,
во время прошлых дней. Во время счастья.
ПОЕДИНОК
(Дневник 1947-48 гг.)
Оттепель
Капли, капли плещут громко
по капелям и с трудом
пробиваются под кромку,
утром названную льдом.
Мокрый ветер бьет по лужам.
С крыши льет и с окон льет.
Этот лед уже не нужен,
тает, тает, тает лед.
Рано утром в сырость выйду,
пусть кто хочет, тот и спит,
а мне слезы не в обиду,
и румянец мне не в стыд...
Сердце, сердце отлетает
в свой мучительный полет.
...Это лед сегодня тает,
это — сломан первый лед!
Февраль
Ночлег
Да, я приснюсь тебе. Приду.
Не знаешь ты, как ночью снится?
В слепом мучительном бреду
меня замкнут твои ресницы.
Как тих мой мир! Как тих мой дом!
Как тихо сердце!.. Солнце встанет,
тогда раскроешь ты с трудом
глаза. И вот — меня не станет.
Ах, здравствуй, солнце! Из-под век
гляжу на столбик знойной пыли...
Я жить пришла. Я человек.
Я девушка... Меня любили...
Лыжи
Я грешна! Я сегодня грешна!
Я одна, и опасность смертельна.
Я под вечер покину в смятенье
нашу комнату. Мне не до сна.
Этот ветер... О чем он? О чем?
Этот снег, этот блеск, эти лыжни.
...Из попутчиков кто-нибудь ближний,
дай к тебе прикоснуться плечом
и скажи, как мне быть? На беду
я на лыжах сюда прибежала.
Приняла это нежное жало,
и не знаю — куда я иду.
Кровь
...Какая кровь стучит в моих ушах,
мутит глаза, и мечется, и мучит:
чуть ветерок, один неверный шаг —
и нет тебя на свете. Так-то лучше.
Ты женщина — так ты не будь скотом
и не теряй сознания от дрожи.
Нет, я не о спасенье! Я о том,
как жизнь свою продать мне подороже.
Ладонь в кулак, и ты уйдешь сейчас,
и губы в кровь, чтоб здесь не разреветься:
«Да, я домой. Да, нынче поздний час».
И — вниз, отговорившись от приветствий.
Кто?
Теперь оно сошла с ума:
стучит — и лезет на рожон.
...Кто здесь прощался? Я сама?..
Здесь кто-то был, совсем чужой,
у ног... у губ... и на груди!
Чего он хочет или ждет?
А если скажешь: «Уходи», —
так он, пожалуй, не уйдет...
Никому нет дела...
И в самом деле, солнце светит,
и жизнь идет за шагом шаг.
Смеются маленькие дети,
на службу взрослые спешат.
Они живут, герои хроник!
Им хорошо. Им все равно.
Они целуют и хоронят,
в саду гуляют, пьют вино.
Ты не кричи. Ты им наскучишь.
Не будет дела им вовек,
что есть на свете и замучен
такой любимый человек.
Опоминаясь...
...Что в моей жизни было,
как посмотрю назад!
Милый мой! Милый! Милый!
Где же твои глаза?
Мало нам в жизни шумной
радостей и защит.
Мучит твой лоб разумный
тонкая сеть морщин.
Как мне прикончить сроки,
бросить их все в огонь.
И окунуть бы щеки
в любящую ладонь.
Путаница
...Чей это стук? О погодите!
(Одна дорога — за окно).
«Ах, Вы? Я не ждала. Войдите».
Вы тоже с ними заодно?
Какое сердце! Бьет, и душит,
и жарко мечется в груди.
Ах, Вы пришли? Ах, Вы — по душу?
О нет, куда! Не уходи...
Вот так уже однажды было,
вот так... На лезвии ножа...
Уйдите... милый! Тоже «милый»...
Я лучше обземь с этажа!
Победа
«В осанке твоей «с кой стати»
любовь, а в губах у тебя
насмешливое: «Оставьте,
вы хуже малых ребят»[1].
Ты взглянешь совсем без грусти,
испортишь улыбкой рот,
и вот — он тебя отпустит,
вернее, он сам уйдет.
И ты без мучений совести
и, может быть, с ним вдвоем
прочтешь окончанье повести
о грешном сердце твоем
и снова почуешь стоимость
и радости бытия,
и это — твое достоинство
и гордость это твоя,
и руки к груди не тулятся,
и губы твои — ничьи.
О, как на знакомых улицах
весною шумят ручьи!
Ничего не было
Как рада я, что все так просто,
что возвратить — уже нельзя.
Друзья идут по перекрестку
и входят в сад мои друзья.
Назло привычкам и резонам,
сшибая ветки по пути,
я к ним бегу по тем газонам,
где прежде было — не пройти.
Поговорить и обогреться.
О том, что было — ни гу-гу.
Я так живу. Я так могу.
Мне нынче дела нет до сердца!
Сердце — во-вторых
...Ах, сердце! Бьющийся сосуд,
и кровь моя внутри.
И в этот раз тебя спасут:
стучи. Живи. Смотри.
Счастливым будь. Свободным будь
среди своих путей,
и принеси в живую грудь
тепло чужих страстей.
И пусть он властен, все равно,
твой стук и твой сумбур,
а все же сердцу не дано
вершить мою судьбу.
Апрель
И Вы!
Такую нить не вдруг развяжешь.
Мы квиты — тем и хороши.
Спасибо Вам. Вы сняли тяжесть,
Вы сняли грех с моей души.
Но так стряслось помимо воли,
что в дни смятенья и тоски,
в огне отчаянья и боли
лишь Вы мне будете близки.
О нет, ни страсть и ни объятья
не вспомним вдруг ни Вы, ни я.
О нет, я Вас не прочу в «братья»,
ни даже в «близкие друзья»,
но пусть в часы грядущей муки,
сама сгубив свою судьбу,
я буду вправе Ваши руки
прижать к пылающему лбу.
Март
Раскаянье
...Пусть в омутах, в огне и в пыли,
на свет случайный забредя,
но продалась! Тебя купили
за час хмельного забытья.
Кому же камень вместо хлеба
своей рукой ты подала?
Теперь живи. Просись на небо.
Ищи забытого тепла.
Смотри в тоске напрасной жажды
на чистый, на весенний свет!
Душе, продавшейся однажды,
уже вовеки счастья нет.
Да будет жизнь моя легка мне,
когда дерюга, словно шелк,
когда колени в кровь о камни
на том пути, где он прошел.
8 мая
Поєдинок
Лицо к лицу и грудь — к груди.
Живу ли — не пойму.
Мой враг любимый! Погоди...
Не-быть-по-тво-е-му!..
Засим, прощай! И невдомек,
что слезы до утра.
Протяжный свист. Скупой дымок.
И — кончена игра.
И жизнь пройдет. И мне вольно,
чтоб так она прошла.
А там — «Матрона, ждут давно
Вас дети и дела».
2 июля 1947
Прошай
Прощай! Как верно в этот раз
без горечи и без прикрас
звучит прощальный мой привет,
и лжи в нем нет, и правды нет.
Да... было всяко. А теперь
лишь грустно мне. Вот эта дверь
однажды скрипнет (место есть),
да кто войдет в нее — Бог весть,
в лицо глядеть, колени гнуть...
Не все ль равно? Изныла грудь.
Так тяжко мне, так тошно мне
в далекой этой стороне.
И улыбнусь, и погляжу,
да правды больше не скажу.
Себе слеза. К себе слова.
В свои ладони голова.
2 июля 1947
* * *
Холодные волны, соленые волны
глаза застилают, туманят глаза...
А все же я жизнью премного довольна.
Покойна, и нет мне дороги назад.
И сердце мое не боится известий,
не ждет, не тоскует, не сходит с ума.
А если немного оно не на месте,
его я на место поставлю сама.
О как все равно мне, в нем холод крещенский,
тоска ли о прошлом, глаза ль, голоса...
А слезы в подушку — от слабости женской.
Я знаю, что девичьи слезы — роса.
А скажут мне вдруг, что мы песенку спели,
что он не дождался желанного дня —
совсем я утешусь. Вы утром в постели
уж слишком спокойной найдете меня.
Июнь 1947
Довольно!
Это жизнь, приказавшая: «Хватит!»,
это ветер грядущего дня.
Он задушит, закружит, подхватит
унесет и оставит меня.
И пойду я к неведомой доле,
замедляя стремительный шаг.
Это жизнь моя! Воля! Раздолье!
Это ветер, поющий в ушах.
И всегда за моими плечами,
краше счастья и горше беды,
милый хищник с шальными очами
цвета мутной озерной воды.
Я шепну ему вдруг о надежде
на иные, на старые дни,
и они посветлеют... Ведь прежде
так внезапно светлели они...
Июнь 1948
Душа одна...
Душа одна — и не тоскует,
никто ладоней не целует,
не душит смех, не жжет слеза,
светлы, как день, мои глаза,
мой снег блестит, мороз крепчает,
и сердце радостно дичает,
и ветер юности моей
опять со мной на много дней.
Осень 1948
ВСЛЕД ЦИКЛУ «ПОЕДИНОК»
Вере Алексеевне Лычко
1
Вот и все... Так просто и нестрашно,
только меркнет милый белый свет.
День мой грустный, радостный, вчерашний,
знать, тебе возврата больше нет.
Сердце старше — жизнь зато короче...
Стоит быть однажды молодым,
чтобы вечно помнить две-три ночи
да жестокий папиросный дым!
2
Табачный дым, табачный чад...
О как виски мои стучат!
И лучше сразу умереть,
чем знать про все, что будет впредь.
И жизнь без завтрашнего дня
так странно радует меня.
Над неоконченной строкой
суровый отдых и покой.
1948
ОТРЫВКИ ИЗ ПОЭМЫ «ОТЦЫ И ДЕТИ»
И вечный бой! Покой нам только ста
Сквозь кровь и пыль...
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковш
А.А.Е
Первый отрывок
Ты с закрытою раною
без пути, без свободы,
моя молодость странная,
мои «лучшие» годы.
Наша юность задавлена
то войной, то тюрьмою,
наша радость затравлена,
нас пустили с сумою.
И глядели овечками
и «сынами Отчизны»,
схоронясь за словечками,
что на «ство» и на «измы».
И все были невинными
и событьям покорны,
не мозгами, так спинами
шевелили проворно.
Мы ровесники вычурным,
сумасшедшим событьям,
ничего нам не вычеркнуть,
ничего не забыть нам.
И с рыданьями, с хохотом,
и в лохмотьях кровавых
полетит над эпохами
наша нищая слава.
И за горькою шуткою,
за наружным спокойством,
беспримерное, жуткое
и глухое геройство.
Второй отрывок
И снова древний скифский конь
летит! И снова нет покоя,
и всадник светлою рукою
нам посылает свой огонь.
По обнажившимся ветвям
и по наклоненным колосьям,
в дожди насвистывая, осень
идет, все теплое мертвя.
И радость вянет и мельчает,
и над родимой нищетой
до боли хочется молчанья
и ласки тихой и простой...
Боль и безумье в сердце смятом,
вражда людей и смерть трудов,
печальный пепел городов,
и в гибель превращенный атом,
и разоренный мой очаг,
отец мой с профилем библейским
и мать моя с печальным блеском
в прическе темной и очах.
Зовет, зовет нас вдаль огонь,
мой жребий избран и испытан.
«Куда ж ты скачешь, гордый конь,
и где опустишь ты копыта?..»
1956
жизнь
Два молчанья — в начале, в конце.
Две улыбки на мятом лице.
Две загадки — в конце и в начале.
Не звучали слова... Отзвучали...
* * *
Вся жизнь, должно быть, за плечами,
а я еще чего-то жду,
тружусь упрямо и печально,
и верю: сеяла — пожну!
Еще пожну. Уже пожала,
на боль всю ненависть сменя,
и в жалость превращая жало,
хоть лжет и корчится змея.
МНЕ ЖИТЬ НЕ НУЖНО...
Мне жить не нужно потому,
что не хочу быть клячей,
что горько сердцу и уму
свою добычу — клянчить,
что, зло высасывая дни,
любой я дури рада
(ну, напои, хоть обмани!),
а вижу только правду.
Мне жить не нужно. Но живу.
Беру и жажду, и жару,
и недолет, и недобор...
Несется жизнь во весь опор:
и юность — погреб винный,
и зрелость — поле минное,
и старость — порох пыльный...
А лопнет — шарик мыльный.
ПОЧЕМУ Я НЕ МОГУ ВЕРИТЬ
Лине Ва
Ну, что ты все споришь и споришь со мной,
твердишь свои доводы, догмы?
Послушай, играют у нас за стеной
настырно, фальшиво и долго.
Крепка твоя вера, упорен твой труд,
и прост результат, но реален...
Послушай, играют, играют — и врут,
хоть ноты стоят на рояле!
Послушай, послушай, «послушай сюда»!
Все зыбко на этой арене:
зрит «да» в твоих «нет», видит «нет» в твоих «да»
мое беспощадное зренье.
С сомненьем глядишь на меня до поры
своими глазами большими,
а я ведь не выйду из этой игры,
хотя в ней играют фальшиво.
Под топот сапог и под шепот параш,
от подлого страха немея,
скажу дирижеру, что стал он палач.
А большего — я не умею!
НОВОЧЕРКАССК
Прямо против их глаз автоматы стояли.
Прямо в дула кричали глаза «пощади».
Тихо корчились дети и слабо стонали,
и машины смывали их кровь с площадей.
И бежала та кровь до «потемкинских» лестниц
по примятой буденновской рысью траве,
и впадала в моря из январских и ленских,
всех мужичьих, рабочих, горячих кровей.
Сердце — лишняя тяжесть. Зачем его носим?
Мне беспамятных дней, и бесстрастных ночей,
и бестрепетных слов подари, моя осень,
утешеньем согрей мой домашний очаг.
Унеси меня в тихий поселок рыбачий,
чтоб глядела я мирно из дальних далей
на Советскую власть, что стреляет в рабочих,
и на светлую память твою, Мавзолей.
1962
* * *
Шумят, шумят московские процессы,
гремят, гремят могучие грома!
А мы здесь чиним старые протезы,
чтобы остаток жизни дохромать.
На девственной земле периферии,
то после сева, то перед жнивьем,
мы и не то еще переварили,
мы и не то еще пережуем.
А вам, злецы, московские стиляги,
тебе, тебе, свободы соловей,
мы рекрутов все новых поставляем,
послушных, загорелых сыновей.
Все замерло. Все умерло как будто.
Покой нужней. Покой всего милей.
Покойся до поры, зародыш бунта,
под белым снегом ясности моей!
ЭКСКУРС В ИСТОРИЮ ЛИТЕРАТУРЫ
Угрюм-Бурчеев воевал с рекой,
он завалил ее землей и грязью,
так почему ж бежит она, и дразнит,
и обнимает струйкою-строкой?
Угрюм-Бурчеев заливал огонь,
он сторожил его, и ненавидел,
и погасил. Так почему ж на ветер
летит и рвется пламя из окон?
Угрюм-Бурчеев, друг, тебя мне жаль!
Не стой опять на страже с верной палкой,
опять в грязи свои колени пачкай,
опять в огне свои ладони жарь!
* * *
Расправив крепкие зады
и мускулы литые,
выходят стричь свои сады
садовники лихие.
А потерять на этом деле
голову — обидно.
Я наклонюсь — на бренном теле
голову — не видно.
Они минуют мой баштан,
и в яркой оболочке
опять мотается башка
на тонком стебелечке!
СКАЗКА О СИЛЕ И СОЛОМЕ
Слушай сказку, милая,
разуй свои валенки.
Жили-были большая Сила
и Соломинка. Маленькая.
Сила Солому ломит,
Солома гнется,
а Сила гневается,
что Соломинка не сломалась,
и все ломит Солому, за славой гонится,
пыль поднимает и ветер,
а Соломинка
гнется,
гибнет,
гниет,
но не ломится!
Кто лучше, мама?
Кто сильнее?
И кто нужнее на свете?
Сила
или
Соломинка?
ПОЕХАЛИ, ПОЕХАЛИ...
— Поехали, поехали... поедем далеко,
туда, где реки быстрые приносят молоко,
где манна с неба сыплется, где каждый цвет — в меду
где мы бывали, помнится, в котором-то году...
В дороге отоспимся мы, в дороге отдохнем,
а там, куда приедем мы, все сызнова начнем,
все сызнова и новое, и с нами не шути,
поскольку все готовое... Готовое... Почти...
Почти-почти готовое... Но стойте! Как же быть?
Здесь ничего не новое! Здесь нечего любить!
И надо нам немедленно, не счесть до десяти,
понять все, что скрывается за этом вот «почти»...
— Смотри, какие яблоки на яблонях висят!
— А знаешь что? Поехали... поехали назад!
В дороге отоспимся мы, в дороге отдохнем,
а дома все мы сызнова, все сызнова начнем!
—
— Но если все такое вот, как ты поведал нам,
Зачем, зачем же ехать нам, и что нам делать там?
А вот зачем: дорога! Дорога далека!
И новая надежда! И новая тоска!
В дороге отоспимся, в дороге отдохнем,
а там, куда приедем — все сызнова начнем!
ПОКОЙ
Покой — с беды, покой — с устатку,
покой сожженного дотла,
покой, как крохи, как остатки
с когда-то полного стола,
как сон, который продолжался,
когда проснулась наконец,
на ложе, где умолк, и сжался,
и задохнулся мой отец,
на древнем ложе, на котором
одежды обирала мать,
где всем нам — зрителям, актерам —
придется простыни сминать...
Покой, покой, УГАР покоя!
И не судите вы меня,
когда мне что-нибудь такое
опять привидится средь дня,
и не зовите вы юродством
минуты медленные те —
прекрасный сон о благородстве,
о счастье и о доброте.
ВИТАЛИЮ БРОХШТУТУ
Пижон с глазами тоскующими
в заломленной шляпе серой,
скажи мне, скажи, какую еще
мы выдумаем химеру?
Погневаемся, поплачемся ль,
а все себя не обманем:
собой мы, собой расплатимся
за тихий кукиш в кармане.
Миры, созревая, рушатся,
мгновенье равняя с веком,
летим мы, летим и кружимся,
как листья слетают с веток,
лежим, шуршим, пожелтевшие,
а рядом чернеют комли,
и дерево облетевшее
стоит и о нас не помнит.
БИОГРАФИЯ
Ко мне пришли друзья с таранками,
с раздутой сумкой на боку.
Дарили дерзкими талантами
и дули пиво на бегу.
Вот так мы жизнь свою печатаем
и неумело издаем...
Во всех углах, где мы печалимся,
смеемся, спорим, устаем,
на всех путях — покрытых гравием,
и тех, где сломит ногу черт, —
подстерегает биография:
все изменяется, течет...
Я ехала к тебе на поезде,
снега на горочки легли...
Я ехала к тебе на поиски
в решетки спрятанной любви.
Тогда все было только начато
в земном приветливом раю...
Я ехала к тебе. Я начисто,
в трудах писала жизнь мою.
И завтра, может быть, в вагончике
путем знакомым покачу.
Забьется жизнь моя в агонии,
ударит вечность по плечу...
Пока — антракт. На пену дунули —
и пьем. Зажгли нас — мы горим,
и если думается — думаем,
а если видим — говорим!
1962
ВСЕМ ВСЕ РАВНО...
Всем все равно. А жить-то как-то надо,
и вертится Земля, и день бежит,
и — будь достоин рая либо ада —
всем — все равно. И надо как-то жить.
Всем все равно. И бомбы убивают,
и хлещет дождь в разбитое окно,
и друг умолк, и жизнь все убывает —
всем все равно. Всем жутко все равно!
* * *
Куда тебя запрятали —
в далекий уголок,
сожгли, сожгли, истратили
горячий уголек.
Как будто голос вынули:
ни крикнуть, ни запеть.
Куда тебя задвинули!
Как бабушку за печь...
Усталая и праздная,
едва-едва дыша,
в графу под грифом «разное»
ты списана, душа.
Гаси надежды проблески,
гаси, ведь суть не в них,
когда пробиться пробуешь
сквозь пыль забот дневных,
ослабшая, пасующая,
зачеркнута судьбой,
сама себя спасающая,
спасаемая собой!
РОБОСТЬ
Грызешь меня, робость.
Средь белого дня
считаешь мне ребра,
свергаешь меня.
Ах, долгие ночи
с тобою вдвоем,
да звон одиночества
в пенье твоем!
Зачем меня душишь,
свиваешь в клубок?
Я ж помню, как душу
мне вылепил Бог!
Без платья, без грима,
горячая голь,
презренная глина —
да вечный огонь.
А лепет, а ропот
не слышит никто.
Все ты, моя робость:
«не так» да «не то».
Я ж знаю, как Пушкин,
что значат слова...
Безудержный путник
на век и на два,
застывшая люто,
иду к январю,
но — с робостью — людям
свое говорю.
СКАЗКА ПРО ЗОЛОТУЮ РЫБКУ
Мне много не надо: улыбка,
какой-нибудь глупый пустяк...
Вот птичка — летит, но не шибко,
вот рыбка — плывет, но не глыбко:
не глыбко, не шибко — пусть так!
Сама я немногого стою,
и дом мой — ну, разве на слом:
пустое занятье, пустое —
треску — величать золотою,
синицу — хвалить журавлем.
А все ж, если злобно хватает
и гложет волчица-тоска —
приди! Так и быть, полетает
журавль. Так и быть, покатает
тебя золотая треска!
ПЕСНЯ О НАШЕМ ТЕПЛО ХОДИКЕ
Подпрыгивают волны,
бьют в борт легко и гулко,
спешит своим порядком
прибой или отбой —
летит наш теплоходик
на легкую прогулку,
и надпись на билетах:
«Оплачено собой».
В котельной кочегары
сжигают нашу прелесть,
мозоли и болезни — со счастьем и судьбой
Все в кучу! Мы не плачем!
Приелись, притерпелись,
мы едем с уговором:
«Оплачено собой».
Оплачено — нас кормят.
Оплачено — нас поят,
и учат, и пророчат,
привычки создают,
а если станет страшно —
согреют, успокоят,
развязано — привяжут.
Ослабло — прикуют!
Подпрыгивают волны,
бьют в борт легко и гулко,
спешит своим порядком
прибой или отбой,
летит наш теплоходик
на легкую прогулку,
а на борту названье:
«Оплачено собой».
* * *
Борису Чичибабину
в ответ на стихотвореш
«Марленочка, не надо та
Спасибо, спасибо, что вспомнил,
спасибо, что хочешь помочь,
что светом недолгам наполнил
бессветную, долгую ночь.
Но тише! Ни словом, ни взглядом
не трогай разрушенный дом.
Тебе становиться не надо
меж мною и Божьим судом.
За всю суету и гордыню,
за низкую, нишую плоть —
за все расквитается ныне
моими ж руками Господь.
Зияет постыдная рана,
бессильны дела и слова,
и уши не слышат органа.
Одна только память жива.
Но горе, мне данное, прячу,
давлюсь нищетой и виной,
жую и глотаю — иначе
они пообедают мной.
Вернусь или нет — я не знаю:
вон тянется — в даль или вдоль? —
большая дорога земная,
названье которой — юдоль.
* * *
Я судила себя самым слабым судом,
потому что любила и знала себя.
Я судила свой путь и судила свой дом,
свою суть я судила и жалела себя.
Но и слабый судья все молчит, все молчит
и крадется по жизни моей, словно вор,
прячет взгляд поутру, прячет голос в ночи:
все боится, не смеет мне сказать приговор.
* * *
Мне не додумать до конца,
как все идет, как происходит,
как жизнь приходит и уходит,
не открывая мне лица.
И вновь проходит, не кончаясь,
и возвращаясь вместе с ней,
опять летит, лежит, качаясь
на черных ветках белый снег.
Летит, заносит погребенных,
принявших справедливый бой...
Но чем же виноват ребенок,
когда его хватает боль?
И ты, беспечная при родах
и беспощадная в бою,
зачем уродуешь, природа,
мечту и красоту свою?
ДВОЙНИКИ
Все с бедностью не слажу:
с утра свищу в кулак.
Ищу свою пропажу —
не нахожу никак...
Что делать? Не по маю
иду — по сентябрю.
Все больше понимаю,
все меньше говорю.
Все неподъемней ноша,
и бедный мой двойник,
плешивый, нехороший
к хорошему приник:
«Тебя за наше братство
я по миру пушу,
и все твое богатство
к зиме я просвищу!»
«Молчи, молчи, горбатый! —
брат отвечает брату. —
Я почему хорош?
Я — неразменный грош!»
«Эй, полно! Эй, довольно!
На все Господня воля.
Такие, брат, дела!»
И дальше побрела...
ПРОЩАНИЕ С ДУШОЙ
Наступаю на горло душе,
говорю ей: «Давай признаваться!»
Говорю ей: «Кончай зазнаваться!»
Говорю: «Надоело уже!»
Говорю: «Ты хоть плачь, хоть не плачь,
а придется тебе расколоться.
Я напьюсь из живого колодца,
я, твой лучший и главный палач».
Говорю: «Хоть взгляни на меня...»
Говорю ей: «Ну сжалься, не мучай!»
Говорю: «Еще будет ли случай
повидаться средь белого дня?»
Говорю: «Ну, тогда отпусти,
погляди на прощанье приятно.
Мне уже не вернуться обратно».
Говорю ей: «Ну, ладно, прости!»
Ухожу, благо путь мне открыт,
путь без пота, без жажды и зноя,
а душа моя белой звездою
на сиреневом небе горит.
* * *
Ах, не за страх, не за корысть,
летай, служи, служивый!
Ах, вейся, смейся и колись,
напоминай, что живы.
Но когда бытом стал кошмар
и буднями — убийство,
кто чует клювик твой, комар?
Хоть до смерти упийся!
Кто видит боль? Кто слышит крик?
Кто разумеет действо?
И не старайся ты, старик,
состарься, не надейся!
Учись держаться, и свистать,
и понимать устало:
еще разок мигнет звезда
в знак, что тебя не стало.
* * *
Мой долгий день! Он начался
с шести часов утра.
Он вырвался! Он начисто
забыл, что есть «вчера».
И он летит, разбрасывая
себя во все концы,
и он транжирит, празднуя,
что нажили отцы.
И вот, летящий, полный,
неутолимый весь,
он замечает к полудню,
что надо бы присесть,
одеться нужно — холодно,
а он раздетый, голый,
и надо бы поесть
то, что припас, что есть...
Тут хочется — не хочется,
а все-таки живешь,
всю жизнь свою по строчечке,
по корочке жуешь.
И бьешься так, что пот блестит,
на горьких тех хлебах,
и не хватает подлости
уйти, не расхлебав,
что спутано, накручено,
похоже — не спасти,
а надо как-то к лучшему
насильно привести.
А поседеют прядки,
остынет голова —
останутся в тетрадке
слова, слова, слова.
Примите их, примите,
не дайте им сгореть,
уронят — поднимите
еще раз посмотреть.
СЛУЧАЙ
Когда меня не будет,
лет через двести,
смотрите сами, люди:
этот садик будет
на этом самом месте.
И будет случай:
на склоне дня,
снегом увенчана,
выйдет женщина,
такая, как я,
только лучше,
счастливей меня.
Выйдет, посмотрит,
выдохнет тихо.
Мех на ней мокрый,
в перчатке льдинка,
брови дрогнут
под белым платком,
лед она потрогает
теплым языком.
Глаза ее большие
полны серебра,
глаза ее решили
весь сад забрать.
В каждом — по деревцу,
маленькому-маленькому,
в каждом — по девочке,
в каждом — по мальчику.
А снег по воздуху
так тихо ползает.
Смех и возглас:
«Гляди-ка, скользанка!»
И она думает:
«Лет через двести
ваши умные,
красивые дети
на этом самом месте,
быть может, ответят,
хотя бы отчасти,
что такое счастье
и как жить на свете».
А метель крутит
и губы студит...
Вот так и будет,
когда меня не будет.
НОВОГОДНЯЯ ШУТКА
Простирает елочка
молодые лапы,
шурится, ежится,
колется ласково.
Простирает веточки,
провожает вежливо
все бывшее, минувшее.
...Звонит последний гость,
звенят часы-куранты,
и входит аккуратно
минута
в минуту
Новый
Год.
Бормочет стрелка-суета:
«Так
надоело все это!
Пускай уж сгинут
со старым годом
беда и горе,
война и голод,
больные горла,
кривые спины
и прочья глупость!
Довольно
вольные
по свету шлялись,
давай их
в глобус
вобьем по шляпки!»
Снимайте с солнца пятна,
с верблюда — горб!
Новый Год, понятно?
Новый Год!
ПЕСЕНКА О ЛЕСЕ
За серым небом солнце спрятано,
его там держат, и дрожат
его лучи, косыми прядями
над рваным облаком лежат.
А дождик сеется и сеется,
все моросит и моросит,
сырое небо, небо серое,
не нам, не нам тебя просить.
Сейчас мы сядем, и поедем, и
от вас уедем, облака.
Ползут автобусы медведями,
в грязи, как в шерсти, их бока.
Ползут автобусы, автобусы,
к весне и к лесу долгий путь.
А на асфальте их автографы:
пускай читает кто-нибудь.
ЧАС ПРИДЕТ
Час придет вернуться в детство.
Час настанет умереть.
В землю лечь, землей одеться,
чтоб холодную — согреть.
Грейся, грейся, согревайся
до весеннего тепла.
Кайся, кайся, сознавайся,
что холодною была!
Вспухли почки на березе,
вновь повержена зима.
Грейся, грейся, набирайся
нашей страсти и ума.
Бескорыстный цвет черемух
Обовьет твое чело.
А иначе — для чего мы
жили-были? Для чего?
А когда, по вольной воле
руки, плечи оголя,
вы пойдете в чисто поле,
в чисто поле погулять,
призадумаетесь, дочки,
догадаетесь, сынки,
чьим теплом взошли цветочки,
василечки-васильки!
И не надо петь акафист,
похвала — она соврет.
Просто — помните, покамест
не настанет ваш черед.
МАТЕРИ
* * *
«Незабвенная, прости меня!»
Плохо без тебя: живу и старюсь,
в памяти мучительной остались
вины пред тобою — день от дня.
Не за те ли вины все ненастье —
не в нужде, не в горе, не в войне?
Не за те ли вины всё несчастье,
что и жизнь сама не в радость мне,
но живу уныло и.упрямо,
чтоб людскую совесть не терзать...
Ах, как мне под старость слово «мама»
хочется, да некому сказать!
* * *
Мама моя, родная, бедная мама моя!
Я сама теперь в тюрьме, в которую тебя заключила,
и прошу лишь только, чтоб ты меня молчать научила,
как молчала ты, уже убитая наполовину
неумолимостью бития.
Не жалей меня, не жалей оттудова, где, я знаю, ты есть,
не прощай меня: ведь простить меня нельзя и не надо,
но подай мне весть, не молчи ты больше, подай лишь весть,
что недолго ждать мне волос твоих,
твоего золотого взгляда!
ДОЖДЬ НА РАССВЕТЕ
Легкие капельки плюхают вниз,
туфельки шлепают, хлопает ветер...
Дождь на рассвете. Прислушайтесь, тсс,
к музыке слов этих: «Дождь на рассвете».
Скоро вставать, но еще подожду,
вот погляжу на прохожих в окошко...
Спешно! По лужам! Бегом! По дождю!
Эх, проспала ты, подруга, немножко!
Вот бы побыть бы в глуши и в тиши,
за суетой, за морокой, за бытом...
Некогда, некогда, надо спешить
к нашим трамваям, дождям и заботам!
Землю засеял, затеял возню,
чтобы жилось веселее на свете...
К теплому утру, к хорошему дню,
к доброму вечеру — дождь на рассвете!
БЛАГОДАРНОСТЬ
Борису Чичибш
Я от тебя, ты от меня — далеко.
Друг друга зная, помня и любя,
мы врозь идем. Ищу свою дорогу
не так, как ты, — отдельно от тебя.
Но ты идешь — и значит, я не слягу,
но ты идешь — и легче мне идти,
когда я вижу огонек твой слабый
на середине своего пути.
СОНЕТ О ВИНЕ
Веселый бог вина и винограда,
минутный гость на сумрачной Руси,
не надо утешений, о, не надо,
позволь забыться нам, прошу, спаси!
Нам поглядеть-то на тебя — отрада.
Будь, чем захочешь, смейся, чушь неси,
в очах без скорби и в речах без яда —
покой, твердыня... О, молю, спаси!
Течет до утра мирная беседа,
и в ней сосед не знает про соседа,
Но все покойны, веруя, любя.
Мы спим — а за окном снега не тают,
мы спим — и сил на явь нам не хватает,
мы спим — и сны нам снятся про тебя.
УТОЛЕНИЕ ЖАЖДЫ
Кто не знает, как вкусна вода —
тот и счастлив не был никогда.
Расскажу вам, как вода прозрачна,
как чиста, бесцветна и невзрачна,
как она волнуется заранее,
мигом отвечает на желание,
как блестит, струится и влечет,
прямо в душу медленно течет,
наполняет радостью.
Какой
совершенный от нее покой.
БОЛЕЗНЬ
(Цикл)
* * *
Плоть моя — от
плоти
грузчиков, прях,
прачек,
видно, дела
плохи:
лжешь ты и боль
прячешь.
Боль не дает
дыху.
Капля долбит
камень.
Тихо пока,
тихо,
словно на вул-
кане.
Чуешь, кипит
лава?
Слышишь, гудит
пламя?
Ты же — равняйсь
влево!
Стой, как солдат,
прямо!
Вот протрубят
зорю,
рухнет на нас
вечер...
Мрак. (Но пребудь
зорок!)
Миг. (Но живи,
вечен!)
* * *
По бедным будням, в непогоде,
когда минуты, как года,
брезгливость к собственной природе
одолевает иногда.
Ты чуешь, как осточертело,
вдруг отчужденное на миг,
твое же собственное тело
в его подробностях нагих.
Не обмануть и не пригладить
невзрачность смертного тепла,
и недостойны, неприглядны
земные, зримые дела...
* * *
Больница — это вам не мед.
Душе здоровой в тягость тело.
Кто здесь валялся, тот поймет,
что досказать не захотела.
Весна, весь в воробьях балкон-то,
галдят на скверах пацаны,
но целый день урчит «бель канто»
из репродуктора на ны.
А ночь настанет — и в ночи
о ком вздыхать? Кому икаться?
А «черный вран» кричит, кричит,
ломая веточки с акаций.
Осталось несколько минут,
пока соседи скажут «здрасьте»,
умом — додуматься до страсти,
а страстью — молодость вернуть.
* * *
Есть вечерняя тоска,
убивающая в полночь.
Кто придет ко мне на помощь,
если смерть моя близка?
Как вечерняя звезда,
прожигающая небо.
«Быль все это или небыль?» —
плачет птенчик из гнезда.
Перед тем, как стану — пыль,
слышу звон на башне Спасской.
Слишком живо — если сказка.
Слишком жутко — если быль.
Можно ли таким птенцом,
несостарившимся, голым,
с неосмысленным глаголом
мне предстать перед Отцом?
* * *
Теперь я знаю: страшно умирать,
а все же нужно мужеству учиться,
где притерпеться, где и приловчиться,
и трусостью свой флаг не замарать!
* * *
Храни свой разум. Да пребудет светлым.
Не отпускай, удерживай, лови,
пока недуг с тебя, как ветер с ветки,
сшибает листья жизни и любви.
Не отпускай, пускай еще послужит!
И — ночь прошла, пора уже вставать.
Пока живет он, ясен и послушен,
ты будешь на земле торжествовать.
Вот рухнул ствол, так яростно пилимый,
снесла вода, умчали поезда...
Но посмотри, растет твоя былинка,
горит твоя пылинка, как звезда!
В ДОМУ МОЕМ...
В дому моем, как в цирке,
чудя, вертясь, поя,
ах, клоуны-эксцентрики,
потеха вы моя!
Весь день — для трудных странствий,
весь день — от вас вдали,
в неласковом пространстве
от неба до земли.
После своих походов,
изранившись, устав,
вхожу к вам потихоньку,
со смехом на устах,
и шарю: где он, ключик,
чтобы открыть на миг
мир куколок и клюшек,
ваш неподдельный мир.
Забыла я, забыла,
как девочкой была,
какое горе было,
что кукла умерла!
И сколько оснований:
честь, сила и покой —
мир объяснять словами
«хороший» и «плохой».
ПЕСНЯ О НЕИЗВЕСТНОЙ СТАНЦИИ
А пока — остановка на станции,
на которой ваш друг еще не был...
Все пройдет, ничего не останется,
кроме синего-синего неба!
Все пройдет, ничего не воротится,
убежит, улетит, унесется,
кроме серых и смелых воробышков,
кроме белого-белого солнца.
Все пройдет, ничего не останется,
все пройдет — даже быль, даже небыль,
даже та неизвестная станция,
на которой ваш друг еще не был!
ПЕСНЯ О ВЕСЕННЕМ СНЕГЕ
Весенний снег, которого не ждали,
весенний снег: успели позабыть...
Весенний снег, скажи, какие дали,
весенний снег, тебе велели быть?
Вот новый день — и мы в нем жить хотели,
вот новый день, но снег его занес,
вот новый день — но старые метели,
весенний день — но зимний ждет мороз...
Весенний день, ты сгинешь, ты растаешь,
весенний снег, ты превратишься в смех,
и ты еще искать себя заставишь,
неверный снег, мой прошлогодний снег...
МОИМ МАЛЬЧИКАМ-ВНУКАМ
* * *
Он родной мой ребенок. Его я люблю.
(Не ребенок уже — человечек!)
Ох, не прост он, не прост — и его «улю-лю»
все мне снится — от встречи до встречи.
Но и он меня любит — да нет уголка,
нет нам места на злобной планете,
где ВСЕГДА — на недели, года и века
исчезают любимые дети.
* * *
Ребенок мой, как ты хорош:
весь розовый и млечный,
и мил, и весел, и похож
на мать свою, конечно,
и в сложном лепете твоем
речь слышу о секрете,
который только мы вдвоем
споем на белом свете.
* * *
Мастерица любви безответной,
принимавшая шутки всерьез!
Через платье, подбитое ветром
никнет сырость и колет мороз.
Тем не менее, это неважно:
звонок смех твой, беспечен твой вид,
ты, в лохмотьях своих авантажных,
не покажешь невзгод и обид!
Но когда, задыхаясь от боли,
но когда, отработав урок,
неумело, смешно, поневоле
пролепечешь тоскливый упрек,
вот увидишь, тебе не ответят,
и в мельканье стремительных дней
никогда, ни за что не заметят
облетания жизни твоей!
* * *
Приходит возраст утешенья,
и голос злости позатих,
и смолкли стоны униженья:
мне хорошо. Все позади.
Смиренье бродит по России,
взошла на кладбищах трава,
и никого не поразили
мои слова, слова, слова...
Все хорошо. И умудренно,
и умиротворенно жду,
когда, усталая матрона,
зачахну в ласковом аду.
Душа молчит и раны прячет,
пал камень, и замкнулся круг.
И только бродят, только плачут
шальные призраки вокруг.
СЕБЕ В ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Я что-то стала понимать погоду,
костьми и телом понимать ее:
по веснам и по осеням, по году
растет мое земное бытие.
Словно колеса в стыках рельсы старой,
скрипят суставы, навевая грусть...
Но знаю, Боже мой, все в ту же тару
придется мне грузить Твой новый груз...
А может, с этим как-нибудь полажу?
Передохну чуть-чуть — и снова в путь?
Давай, Господь, спускай свою поклажу!
Смотри, не позабудь чего-нибудь!
* * *
Держу запрет на все живое:
угомониться в самый раз.
Зато нетерпеливей вдвое
жизнь вырывается из глаз.
Так бесприютно, так отрадно
гуляет божеская тварь,
и чтоб загнать ее обратно,
ударь! Ударь! Еще ударь!
СТИХИ О ТЕРПЕНИИ
... Тень, бегущая от дыма.
Ф.Тютчев
* * *
Я осторожна и не очень
люблю заглядывать во тьму,
но я запомню эту осень,
сестру терпенью моему:
так беспощадны и так кратки,
с печатью знанья и конца,
горят трагические краски
ее отважного лица,
так страстно продолжает повесть,
конец которой всем знаком,
удар дождей ее и посвист
багрово-золотых знамен.
* * *
За плотно закрытой, обитой
молчанием дверью души,
с тобой мы столкнулись, обида,
круши мое сердце, круши!
Покажешься маленькой ростом,
покажешься тощей, нагой,
как гаснущую папироску,
тебя я прикрою ногой.
Но снова хватаешь за корни,
все выше ползешь за стволом,
и кормит душа моя, кормит
обиду за красным столом.
Вот нечего жечь тебе, пекло,
и некого бить тебе, бой,
а мне надо жить среди пепла,
который был нежность и боль.
* * *
Я вспыхнула в последний раз
бунтом.
Поет, горит, не молк, не гас
будто.
Его вином — мне хлеб залить
пресный,
любовь покорную запить
песней.
Мне оставаться — ей уйти,
горбясь.
Дар одинокого пути —
гордость!
Так нож, сверканием маня,
режет.
Ты не разнежила меня,
нежность.
В душе от кротости, от ласк
мокро.
...Как волка ни корми, он в лес
смотрит!
* * *
Все голо. Мир, ты нелюбим.
Любимые, вы нелюбимы.
Не надо было голубым,
не надо было мне любым,
не надо было мне с трудом,
с терпеньем украшать свой дом,
не надо было красить дым.
Ни дом, ни дым, ни тень от дыма...
Имею право пренебречь.
Имею право отвернуться.
Мир зачеркнуть пожатьем плеч.
И непонятной сделать речь.
Заснуть.
И даже — не проснуться.
* * *
Вся юность отдана тебе, пространство,
и дан тебе суровый дар такой
излечивать меня от постоянства,
одну тоску сменять другой тоской.
Езда, ходьба, звонок судьбы — и встреча...
Прощание, короткая слеза...
И снова в путь! И снова ветер треплет
мне волосы и сыплет пыль в глаза,
ревет простор, и сырость ноги лижет,
и дождь сечет лица усталый шелк.
Как жить, мне нужно быть к тебе поближе,
но ты проходишь. Ты уже прошел.
И песню напевает ветер странствий,
и мысли навевает четкий шаг,
что вместо счастья мне дано пространство,
взамен любви — шум скорости в ушах.
ПРЕДСКАЗАНИЕ
Кто это? Кто?
Под будничной косынкой
и в будничном пальто,
все в сторону косится,
все делает не то.
Неуклюжая,
неумелая...
Неужели я?
За плечами годы —
золото, зола?
За плечами горы
добра и зла...
Стой, оглянись!
Нет!
Все тянет вниз,
на красный свет.
Бежишь настырно,
а ноги стынут:
пироги, стирка...
Упадешь — стыдно.
Дети скучают
(ведь дети они),
сидят за чаем
всегда одни.
Разве угнаться?
И не гонись ты,
пора уняться,
угомониться.
Но...
Вот слово одно.
...Какое оно!
Как вино...
Совесть мучит.
Работа ждет.
Без вина скучно,
а вино жжет.
Так и будет. Голая
между двух дорог
разобьешь голову
о порог
двух твоих судеб.
Так и будет!
Сентябрь 1962
ВСЕ - КАК БЫЛО
Все — как было.
Все — как будто я жива:
тот же дом мой,
та же дочь я
и жена.
Приумыв
и уложив своих детей,
не страдаю,
не считаю я потерь,
но газету я листаю
(новостей!),
и без страха
я ложусь в твою постель.
А проснувшись,
тоже знаю, как мне быть.
Рыбу — в воду!
(Руки — в дело,
душу — в быт!)
Те же гости.
Те же песни,
имена.
Все — как было.
Только нет во всем
МЕНЯ.
Мирно-мирно
я гляжу на этот бред.
Может быть,
меня
и в самом
деле
нет?
Сентябрь 1962
«СТРАНА, ГДЕ КАЖДЫЙ САМ ЗА СЕБЯ»
Глазами, по мне скучающими,
посмотрел и сказал:
«Ну, ладно, налейте чаю:
уже пора на вокзал».
Я знаю, как мучит жажда,
глаза миражом слепя,
но мы в Стране, Где Каждый,
Где Каждый Сам За Себя!
* * *
Я говорю Вам братски:
со мною было то же.
Проделать путь обратный
никто Вам не поможет:
лицом бросаться в ворох
страстей, но не прощать,
и душу взяв за ворот,
«тащить» и «не пущать».
Как вылить воду горстью?
Вода бунтует вешняя!
Как выдернуть тот гвоздик,
на чем любовь повешена?
Смотри, гляжу я браво,
рубцы, где были раны,
плечам опять — до брани,
ногам опять добраться
до шпор и до сапог...
Я говорю Вам братски,
что больно до сих пор!
* * *
Небитых двух за битого
дают, а Вы забыли.
Живите Вы. Любите Вы,
не как меня любили.
Я ж не просила полночи
и шепота до света,
а я просила помощи,
покоя и совета.
Не надо слов любовных,
не надо «обожать»,
и — нет, я не виновна,
не надо обижать!
* * *
Ты прав: зачем опять твердить, что молод
ты, и твой шаг упруг, и мускулы грубы,
и мне ль не знать, что неустанен молот,
долбящий жертву у тебя в груди.
От униженья отряхни колени,
и пылью всех дорог глаза запороши,
не видь, не слышь, не помни, не колеблись,
и песен не слагай, и писем не пиши.
* * *
Прощайте! Ну, прощайте!
Я не желаю счастья:
прохлады и пощады,
как это дно песчаное,
как темный лес с ключами,
как озеро с лещами,
как облако с дождями...
Ну, выходи с вещами!
ВАЛЬС
Поверьте, я нехотя вас
задела, вперед пропустите.
Простите, я сбилась на вальс,
простите, простите, простите!
Простите, простите, вчерашние дни,
восток зажигает,
восток зажигает огни.
Поверьте, мне больше невмочь
быть вашей, быть вашей, быть вашей,
хранить эту мертвую ночь
терпенья и траурных маршей.
Поверьте, поверьте, что я не могу
остаться у жизни,
остаться у жизни в долгу.
Поверьте, пока я жива,
скрип времени одолевая,
с восторгом твержу я слова:
«Жива я, жива я, жива я!»
Поверьте, я враг ваш, ваш враг, потому
что вашу разрушу,
что вашу разрушу тюрьму.
* * *
Меняю кожу, как змея,
и подымаюсь, не своя,
вся новая и вся чужая,
забыв себя и унижая.
Но машет прошлое хвостом:
«Я не о том, я не о том!
Как здесь неприбрано, как зябко...
Молчу! Не бей меня, хозяйка!»
* * *
Скрипят и плачут дерева
под стук дождя и ветра свист...
Скажи мне древние слова
про мокрый падающий лист,
про дождь и холод во дворе,
про длинный лестничный пролет,
что нет приюта в ноябре,
что час пробьет — и все пройдет...
Я не поверю все равно,
усмешка ляжет на чело...
Ведь я живу давным-давно,
а не проходит ничего.
И крови медленный поток —
то ночи тьма, то ясность дня,
и бледно-голубой платок —
живой на шее у меня!
* * *
Стужа-то, Господи, стужа!
Холод — ведь он не пустяк...
Только бы не было хуже!
Пусть бы уж было бы так...
Разве меня обделяла
кровь? Согревала, текла...
Дай мне тепла, одеяло!
Солнышко, дай мне тепла!
Если не дашь — не заплачу.
Мерзну, зато не в долгу.
Что-то я все-таки значу!
Что-то я все же могу!
Чем холодней и мокрее,
чем неприютней, любя,
тем я верней обогрею,
солнышко, даже тебя.
* * *
Не пожелаю и врагу — такая нынче мгла...
Я без тебя теперь могу, а раньше — не могла.
Ни пить, ни есть, ни добрести вон до того угла...
Как будто ты плывешь, а я сижу на берегу.
Такая сушь! Такая тишь! Такое ни гу-гу!
И правда: раньше не могла, а вот теперь могу...
* * *
Стала я молчалива: молчу и молчу,
о друзьях и врагах говорить не хочу,
о делах своих — что ж говорить?
Эту тихую жизнь — не желаю врагу,
оттого и молчу или коротко лгу,
ибо мал, очень мал габарит...
Так проходят года... Тишина... Тишина...
Здесь любая минута моя сочтена:
тихо в лестничный канет пролет.
И я знаю: молчанье — основа основ,
настоящее горе — не вынесет слов,
и отчаянье — слез не прольет.
АРКАДИЮ ЛЕВИНУ
Живи, пока живется!
Нам не о чем тужить.
Покуда сердце бьется,
На свете можно жить!
Детская песенка
Я жить хочу: свою природу множить,
и воду пить, и воздухом дышать.
Беда и боль мне помешать не может,
сам рок слепой не может помешать.
Рыдает друг и мнит, что жить не в силах,
под ношей жизни валится мой друг,
но я, на плаху провожая милых,
живу, хотя изнемогает дух.
Когда я бьюсь об стену головою,
кричу от боли из последних сил,
все в тот же миг я зрю себя живою,
и жить хочу, и белый свет мне мил.
Я знаю Смерть. Молчит земля сырая
и плоть мою отдать растеньям ждет,
а я — любя, болея, умирая, —
я жить хочу, пока Она придет.
...Не ладится конец стихотворенья,
затем что не дано мне знать конца,
затем что не положено творенью
знать окончанье замысла Творца.
БЫВШЕМУ ДРУГУ
Что ж, простимся? Не стоит прощаться
никогда и ни с кем на веку.
Никому не дано возвращаться
в протекающую реку.
Все равно покидать эту сцену,
все мне видится, даже отсель, —
одиночество, мужество, стены
и последняя в жизни постель.
ПОЧЕМУ Я МОЛЧУ...
Почему я молчу? Потому ли, что нечего больше сказать?
Потому ли, что больше ничто, никогда и ни с кем не
случится?
Потому ли, что легче терпеть, и корпеть, и молчать
научиться,
чем живое различье на долгую нить все вязать да вязать?
Разве стыдно — молчать? Разве чем-нибудь отличена ото
всех?
Разве что-то должна? Разве кем-то обязана числиться в
списках
этих вечно живых, этих проклятых, недостижимых и
близких,
чья природа — отвага, отгадка, ответ, отторженье, отсев?
Но такая измена, такая вина моей жизни двойной,
что душа в моей были не будет, а быль мою песню не
сложит,
что ни тут и ни там я... Такая беда приключилась со мной,
и никто мне в беде, и никто мне в печали моей не
поможет.
РАЗГОВОР С МОЕЙ СУДЬБОЙ
Бог! Не бунтуй! Все равно тебя, Бог,
я запрягу в свой нехитрый возок,
ты будешь, взнузданный, в нем бунтовать,
я буду песню свою напевать.
Так мы поскачем, помчимся, взовьемся.
Может, когда-нибудь вправду споемся?
Нет? Не судьба ты, а старая кляча,
прочь от меня, спотыкаясь и плача.
Что ж ты вернулось, несчастье мое?
Или тебе без меня не житье?
Не улыбайся, не льсти и не лги,
знай, мы с тобою навеки враги.
Но позови — и навстречу я выйду.
Пусть ты несешь мне удар и обиду,
пусть ты с презреньем, с сумой да с тюрьмой,
Бог! Не бунтуй! Все равно будешь мой!
ПРИБЛИЖАЕТСЯ ОСЕНЬ
Приближается осень: пора моего оживанья,
желтизны, багреца, и спокойствия, и ожиданья
вдохновенных трудов — неизвестно во имя чего —
в этот миг, а навечно — во имя Отца моего.
Приближается осень: как ешь, и как пьешь, и как
спишь, и как дышишь,
так и пишешь, поешь — потому что БЕЗРОПОТНО
пишешь,
потому что пришла, наступила такая пора,
когда сроки исполнились, стало и вправду ПОРА!
Приближается осень, приходит мне время родиться,
и как поздняя слабость, которой не надо стыдиться,
и как ветер, любимый и свежий, сбивающий зной,
вдохновенье и пенье рождаются вместе со мной.
Приближается осень. Трава и листы увядают.
Птицы тянутся к югу. И только душа воскресает,
потому что и ей, как и вечной природе равно,
как святому Христу, умереть и воскреснуть дано.
Конец августа 1983
СЛОВО
Все покинут — а ты не покинешь!
Все уйдут — только ты не уйдешь!
Не сгоришь ты в огне, не остынешь
на морозе, не вымокнешь в дождь.
Лишь погаснешь на время — и снова
засияешь огнем средь дорог,
золотое, любимое Слово,
мое счастье, надежда и Бог!
ОХОТА
Цветущую землю пройду, не спеша.
Повсюду, повсюду оставлю следы.
Потрогаю кончиком карандаша
и душу деревьев, и душу воды.
Потрогаю мягко, потрогаю зло,
как кошка — мышонка, живого едва.
Утешу: скажу я, что им повезло,
еще не сейчас наколю на слова.
ДИАЛОГ С ОЗЕРОМ
— Вы меня не запрете.
Я иду налегке.
Мне законы, запреты —
что запруды реке.
И о них она бьется.
И над ними смеется,
знают все, как один,
даже в песне поется,
что река не боится
своих крепких плотин.
— Не пора ли проститься
с этой песней, дружок?
Над твоею водицей
стали травы в кружок,
окружил бережок
ножки, стан и лицо,
и стоит озерцо,
тишину воплотив,
и не рушит плотин.
— Что ж! Зато все довольны
своей долей земной,
и не страшно, не больно
моим милым со мной.
Если ж я что хочу,
я, подобно ключу,
проберусь и проникну,
притаюсь и приникну,
к новым руслам привыкну,
их к себе приучу...
— Мчатся быстрые реки,
остановки не просят,
громом сводят с ума.
Зреет боль в человеке:
раны, те, что наносят,
что наносишь сама,
не боясь уколоться,
глядя прямо в лицо.
И взрастает посев,
и хватает на всех:
вина — в чистых колодцах,
в буйных реках — млецо.
Снова мчится вода.
Снова боль и беда.
Снова бой и страда.
Ты же станешь болотцем,
так и знай, озерцо!
ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ МАРИНЕ ЦВЕТАЕВОЙ
1
«Да, гениальна! Совершенно
гениальна! Женски, конечно, но —
вопрос решенный, гений совершенный!»
Достойно так, и остро так,
и в меру так расхвалено!
Ах, простота! Та простота,
что хуже воровства она!
Мы чисты, и ОНА бела
за смертью обеляющей.
А что ж, пока она была?
Вы поняли? Была еще!
Отрадно пел, и больно бил,
И ладил душу выложить
«высокородный стих». Он был!
Вы поняли? Он был уже!
Он — был такой же, как сейчас,
она — была жива еще,
и в ЭТОТ САМЫЙ день и час
что ж не нашлось желающих
рукою — руку удержать,
поставившую точечку,
платочком носовым зажать
сосуд сей кровоточащий?
А может, просто душно ей
стало и не вынести
море простодушия,
океан невинности?
Все верно: как ни говори,
лишь тем, поэты, живы мы,
что, в синем небе цвет зари,
проступит кровь под жилами
чернил.
ВСЯ кровь! Лишь ей одной
заверить нашу подлинность.
И только жаль, что не дано
ПОТОМ — услышать подлое:
«Да, гениальна! Совершенно
гениальна! Женски, конечно, но —
вопрос решенный —
гений совершенный!»
1962 (?)
2
К детскому портрету
Марины Цветаевой
в жури. «Наука и жизнь»
Непоклонная, крутая,
круглолица и юна,
надо мной всю ночь витает
мною ставшая ОНА.
В час, когда ладони стынут,
начат бег и начат сев,
ах, как стыдно, ах, как стыдно
не такою быть, как все.
Засветилась ликом круглым:
своевольство, дерзость, честь.
Ах, как трудно, ах, как трудно
быть такой, какая есть.
Свежий ветер станет трупным,
камни ноженьки сотрут,
а хоть стыдно, хоть и трудно —
что нам стыд и что нам труд?
Под последней страшной кровлей,
среди круглых спин и лбов
знала ль ты, что только кровью
добывается любовь?
3
А теперь, тобой бояся
оставаться в свете дня,
возвращаюсь восвояси:
что там дома у меня?
Вот и солнышко заходит,
светлый вечер настает.
Учит жить меня законник,
мой наставник, мой народ.
Стережет моя милиция
от самой себя меня.
Ах, как хочется мириться!
Жить и жить бы, день от дня.
Но в клубке причин и следствий
заплуталась дней игла,
простодушие и слепство
укололись, кровь текла.
Злое сердце не прощает,
бог невинности убит,
тащит, тащит, не пущает
память гибельных обид.
Я б отправилась по эхо,
уходящее, маня,
только некуда поехать:
здесь он, дом мой и родня.
Тут стою семьей и бытом,
дымом запахов жилых —
над могилами убитых,
над погибелью живых.
Под последней страшной кровлей,
среди круглых спин и лбов
буду знать, что только кровью
покупается любовь.
ОТРЫВОК
...закончу все, что начиналось
давным-давно, в начале дня,
досочиню, что сочинялось
моею жизнью для меня,
добью, добью мечом картонным
врагов, которых след простыл...
И подпишу мою картину
пером наивным и простым.
О РАДОСТЬ!
О радость! В океане — островами,
в безбрежном море — моряком отважным,
(уступка вам — «в трясине бытия») —
о самом главном — легкими словами,
небрежным словом — и о самом важном —
о радость ты светлейшая моя!
ЧИТАТЕЛЬ
Кто ты, где ты, какой ты, какая, скажи!
Покажись, подойди, положи
свою руку ко мне на страницы.
Дай мне к жизни присоединиться.
Ты идешь. Приближаешься. Дышишь.
Даже слышишь...
Почти...
Но прости.
Ты придешь, это ясно,
да, боюсь, будет поздно.
Напрасно.
ЛЕШЕ ПУГАЧЕВУ
* * *
Встревожено,
встревожено,
как на ладонь
положено,
движеньями
предсмертными
дрожат
его предсердия,
нагое,
откровенное,
ногами
окровавленное:
топтали —
не затоптано,
«так-так», —
бормочет, теплое,
и синие
сосудики
вспухают
красной
сутью...
«А, Вы опять рисуете?
Рисуйте, рисуйте...»
* * *
Вчерашняя прачка
и праведница,
за песни запрячу
я краски лица.
Все дружбы и драки
дробя и двоя,
тревожит и дразнит
гитара твоя.
Рожденные ползать
взлетают — и вниз,
где подлая польза
взывает: вернись!
Где в тесных коробках
напичкан, набит,
тупой и короткий
свирепствует Быт.
Где жизнь как пригожий,
приманчивый грош...
Но вот ты приходишь,
гитару берешь...
От рук твоих диких,
от злого плеча
стучат ее деки
и струны кричат!
Где пляшем, где плачем,
где песни поем,
и чем мы заплатим,
узнаем потом.
Опальный, опасный
взлетает огонь,
а пастыри — паству
блюдут из окон.
Карболкой заляпана,
гаснет луна.
Как бомба
Земля
под ногами
у нас!
ПЕСНЯ О ПЕСНЕ
Земля нас отвергнет,
и море отвергнет,
любовь повернет колесо, —
мы песней ответим,
мы песней ответим,
лишь песней ответим
на все.
Судьба нас отметит,
и пуля нас встретит,
предательство плюнет в лицо, —
мы песней ответим,
мы песней ответим,
лишь песней ответим
на все.
Как листики — ветке,
как парусник — ветру,
как запертой двери — засов, —
мы песней ответим,
мы песней ответим,
мы песней ответим
за все.
По ветлам, по вербам,
открутит, отвертит —
на отдых, на осень, на сон,
а песня ответит,
а песня ответит,
лишь песня ответит
на все!
* * *
Да, рукописи не горят!
Сгорает в пепел все подряд,
огонь по городам, по селам,
сбылись синицыны посулы:
все в синем пламени моря!
А рукописи — не горят!
Горит вечерняя заря,
уходит жизнь, уходит с честью.
Так медленно сжигает счастье
корабль и даже якоря...
Но рукописи не горят!
НАБАТ
Я бью в набат своей души!
Бужу, зову вас, снова, снова!
Колокола-карандаши
из боли высекают слово!
А вы проходите в кино,
а вы идете, усмехаясь,
а вам, должно быть, все равно,
а то бы вы бы услыхали...
И так который век подряд,
так гулко, так неутомимо
над вашей жизнью бьет набат,
над вашей гибелью — набат!
А вы, смеясь, идете мимо.
ДАВИД САМОЙЛОВ
Давид Самойлов с летчиками пьет.
А летчики — отличные ребята,
и выпито как будто маловато,
а ночь идет, и поутру в полет.
Он, впрочем, выпивает на свои:
ведь, как-никак, писатель-переводчик,
равно как летчик и как переплетчик,
он может заработать для семьи.
А летчики пиитам не чета:
в ногах крепки, словечками не блудят.
А ночь идет. А утром — будь что будет.
(Скорей всего, не будет ни черта).
Веселый, злой, хмельной не допьяна,
ни капли не заботится при этом,
как надо быть в своей стране поэтом
и как понять слова «своя страна».
Самойлов — современный человек:
на дачу волочит его машина.
Сам починил (на то он и мужчина)
и сам ведет (на то двадцатый век).
Он занят, все! О чем бишь вы, о чем?
Про Пестеля, про Грозного Ивана,
про зиму, про любовь, про смерть, про Анну?
Стихи? Да он-то, полно, здесь при чем?
Но эта звуки — словно Бог поет,
но эти строки — как они просторны!
При вас в колосья прорастают зерна
и высоко свершается полет.
Давид Самойлов, знаете его?
Он маленький, он с Пушкина росточком.
На этом я б не прочь поставить точку,
Да он живет. Не ставлю ничего
* * *
Не ждите верности — все равно изменю
пришедшему дню,
идущему дню,
назойливому богу,
отцовскому порогу,
горящему огню:
говорю вам, что изменю
всему — в моей судьбе
быть верной самой себе!
Когда рождается песня на свет,
не ждите верности, ее уже нет:
ведь это песня!
Она не служит
ни силе,
ни славе,
ни случаю,
ни страсти,
ни судьбе,
а только,
только
себе!
* * *
Бывало и сладко и больно
четыре десятка подряд.
Довольно смиренья. Довольно
бессильных словесных затрат.
Покуда я душу спасаю,
ты вновь запасаешь ножи,
и топчешь, и косишь, босая,
нагая, двужильная жизнь.
Добычей горят твои сети,
гремят барабаны отбой,
и глупые, жалкие дети
не знают, что делать с тобой.
Воюет река с берегами,
нет мира у ночи и дня,
за что ж ты меня сберегала?
За что сберегала меня?
Давай, открывай мои жилы,
на рдеющих руслах замри,
чтоб кровью моей послужила
за грубые соки земли.
Скорей подставляйте стаканы,
глотайте, спеша и давясь,
и будьте вы сыты и пьяны
за то, что жила среди вас.
На этой кровавой, на красной,
на глупой земле — торжество.
А кто-то вздыхает: «Напрасно!»
Чья правда? Моя ли? Его?..
* * *
О чем ты, ветр, поешь с горы?
Какая страсть! Какие звуки!
Как будто все Стрибожьи внуки
Сюда слетелись в те поры.
Как будто ты по свету брел,
своим молчаньем тяготился,
однажды на Машук спустился,
и дух и голос здесь обрел.
А может быть, твой гордый нрав
наш хитрый плен не переносит,
и бьется, и свободы просит,
и умирает, смерть поправ?
О звуки — тело без лица,
так непостижны, так случайны!
О чем ты. Бог? О чем ты. Тайна?
Нет ни начала, ни конца.
Твердят, да видно, не про нас
те песни страстные, слепые
нерукотворная стихия
и рукотворная струна.
ПОБЕГ
(В больнице)
«Как бы (кш бы объяснить
Эти состояние?»
В.Маяковский
Что в начале? Песнопенье
из колодезя-двора,
духота и нетерпенье,
как дождаться до утра.
Что в начале? Коридоры,
запах кухни, тишина,
темень тесная, в которой
не добраться до окна.
Но, как в юное їй, как в детстве
(что в начале? Озорство!),
притаиться, оглядеться
и шарахнуться в него!
В травке, смоченной росою,
потонуть ногой босою,
вечер, ветер и простор...
Что в начале? Мой восторг!
Что в начале? Мысль без края,
к миру тянущая нить.
Что в начале? Подбираю,
как бы вам бы объяснить?
Это заново и снова
я узнала то, одно,
что в начале было Слово,
и в конце опять оно.
Слово — счастьем, слово — болью,
Потом спутанных рубах,
слово, сахаром и солью
тающее на губах.
ЛЕРМОНТОВ
Проснешься ль, наконец, осмеянный пророк.
Иль никогда на голос мщенья
Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,
Покрытый ржавчиной презренья?
«Кинжал»
Побудь-ка с нами, мальчик статный,
иронизируя и злясь,
с лицом тоскующим и странным,
с печалью слов и мраком глаз.
На тех, чьи строки розовеют,
чьи излиянья — теплый душ,
отвержен, гневен, разуверен,
ты взгляд свой сумрачный обрушь.
Когда ты знал, что скрасить нечем
тоску и стыд своей души,
словам безрадостным навстречу
ты шел и был неустрашим.
Так что ж кинжал твой — вновь игрушка,
зачем же правнуки твои,
упрягав головы в подушки,
отвергли славные бои?
Неужто только бодрым маршем
и болтовней по мелочам
ответить можно будням нашим,
коротким дням, скупым ночам?
А дни бегут. А годы тают.
Все ярче свет. Все меньше снов.
И горьким мыслям не хватает
холодной, крепкой стали слов.
Слова, слова! Как вас руками,
руками голыми возьмешь,
когда вы твердые, как камень,
когда вы острые, как нож,
когда вы таете, как сахар,
когда вы вьетесь, как змея,
когда в тяжелых ваших лапах
дней уходящих острия...
Но ты, поэт, и ты, прозаик,
словам слуга, словам хозяин,
что ж ты в стране лукавым гостем?
Зачем твой гордый голос стих?
Зачем молчит железный стих,
облитый горечью и злостью?
ВРЕМЕНА ГОДА
Тайный суд, безвестный бой,
самый тяжкий труд на свете —
за себя стоять до смерти,
в муках делаться собой.
Первый сторож мой, весна,
не смирит и не стреножит,
только душу растревожит
соловьиная возня.
Лето — тела и ума
не накормит, не напоит,
головы не успокоит,
не наполнит закрома.
Лисьей поступью ко мне
осень, листьев порыженье:
пораженье — к пораженыо,
на войне как на войне.
В бликах снега и огня,
посреди кровавой дряни
я лежу на поле брани...
Вы увидели меня!
ПЕСНЯ О МОЕМ ГОЛОСЕ
В грозной музыке мира мой голос не слышен, заброшен,
затерян,
он не слышен, как шепот, как шорох, как поступи рысья
и лисья,
как шаги уходящих, как шаги уходящих, стихает за
дверью
и шуршит под ногами, как шуршат под ногами опавшие
листья.
Но затихнет мой голос, отшепчет, отхохочет, отмолит,
но затихнет мой голос. Неслышный. До конца. От
начала.
И на миг остановится мир от нечаянной грусти, от
скорби, от боли,
потому что узнает: была я, потому что в нем я замолчала.
* * *
Отдохни хоть час! Прерви
хоть на миг свои забавы,
ты, соперница любви,
заместительница славы!
Пусть хоть миг, хотя б часок,
увлекательный и вредный,
твой звенящий голосок
не тревожит слух мой бедный.
И послушалась она:
замолчала, улетела...
«Мутно небо, ночь мутна»...
Не пора ли нам за дело?
Мутно небо, мутен день,
мутны запахи и краски,
и легла на землю тень,
и навек умолкли сказки.
Неужели мы с тобой
этот клен позолотили?
Неужели мы с тобой
эти крыши побелили?
Неужели в горле ком
мне послал твой голос дальний
с этим дымным ветерком
этой осени печальной?
О вернись ко мне, верни
сердцу голос твой и глаз твой!
Муза, Музыка, звени,
и навек душою властвуй.
* * *
Отважно и долго ношу я
в тетрадке моей записной
стихи мои — камень на шее,
тяжелый мешок за спиной.
Беру я вас полною горстью,
бросаю по ветру и вспять,
но снова, несмелые гости,
домой возвращаетесь, спать.
Когда же улягусь удобно,
не слыша вздыханий и слез,
и белое тело удобрит
земли вашу черную злость,
тогда вы взойдете без спросу.
Увижу ли — в душной земле, —
как вы раскрываетесь, розы
с колючим шипом на стебле?
Многие были шокированы моим замечанием в предисловии к книжке «Другу в поколенье», что это, вероятно, последняя прижизненная книга моих стихов. С тех пор я выпустила книгу переводов из Васыля Стуса, а теперь выпускаю вот эту. Но я не кокетничала! Я исходила из тех соображений, что пишу я сейчас мало, и мне просто не набрать за оставшуюся мне жизнь стихов на новую книжку. В этом, пятом разделе представлены все мои последние стихи, написанные после выхода книги «Другу в поколенье». Как видите, их’немного, а уж однообразие темы удручающее. Просто я пожалела мои старье «потерявшиеся» стихи — потому и выпускаю эту книжку. Дальнейише же переводы Васыля Стуса входят в мои таны, как говорил Лев Толстой, — КБ.Ж.
Автор
ПАМЯТИ ВАСЫЛЯ СТУСА
Ох, Васылыку мой, Васыль,
ты, мой брате, родной, далекий,
и во сто аистиных сил
в синем небе кричат лелеки.
На одной и той же Земле
жили мы, и тем же болели,
на одном и том же зерне
наши хлебы пеклись-белели,
и в одной и той же тюрьме
наши камеры, по соседству,
и в одном и том же дерьме
твое сердце, брат, мое сердце.
Та же вера в того ж Отца,
тот же Авель нам, тот же Каин,
так же бились наши сердца
в тот же камень, брат, в тот же камень!
Все идем — отселе-досель,
все поем, не жданы, не званы...
Ох, Васылыку мой, Васыль, ты,
мой брате, родной, названый!
ДЕВЯТЬ ДНЕЙ
Борису Чичибабину
Вчера начались твои девять дней,
последних дней среди нас.
Погаснут девять твоих огней.
Один уже погас.
А этот уж я возьму — не беда:
я знаю, ты хочешь дать...
Мы ссорились с тобой всегда —
поссоримся опять!
А впрочем, что я, уже не до ссор,
уже облака плывут,
уже горит холодный костер,
что вечностью зовут...
Сейчас склонюсь, поцелую, любя,
а ты, как стул, остыл,
и где мне, чтоб жить уже без тебя,
где взять мне на это сил?
* * *
Мы вперегонки бежали,
ты бежал быстрей.
Утоли мои печали
возле тех дверей,
возле рокового входа,
где струится свет
и куда моя природа
за твоею вслед
утекает, словно речка
к устью своему.
Кажется, еще словечко —
и я все пойму!
Но покуда суть земная
утекает вспять,
мы друг друга не узнаем:
просто будем спать.
Будет песни петь нам вьюга,
станет солнце греть,
можно будет друг на друга
утром посмотреть...
Утром сгонит ветер странствий
злую смерть-сову.
Утром ты мне скажешь: «Здравствуй!
Как тебя зовут?»
ПОЧЕМУ?
Между нами — небо и море,
нас бросает то вверх, то вниз,
только счастье и только горе
ты принес в мою жизнь, Борис!
А когда ты и вправду помер,
я, целуя остывший лоб,
не поверила в этот номер,
не поверила в этот гроб!
Одолев земные соблазны,
не желая спорить с судьбой,
лишь с тобою я несогласна!
Где согласье наше с тобой?
Скачет правда твоя святая,
словно ведьма без помела...
недоспорила, не спытала,
не узнала, не поняла!
Вот какое горькое горе
в неповинной моей вине...
Почему же ты умер, Боря?
Почему не ответил мне?
* * *
Меж высокими соснами,
еле видная трава,
я б хотела — при сознанье
Богу душу отдавать.
Чтобы видеть, чтобы слышать,
что ему скончанья нет,
что он идет, что он дышит,
этот смелый белый свет!
Уж язычница такая
у Земли на всем виду
душу Господу слагаю,
прямо под ноги кладу.
Но хочу увидеть втрое
весь конец ушедших лет:
как он смерть мою устроит?
Лучше жизни или нет?
* * *
День мой так недавно начат,
а уже ложится тень...
Каждый день живу — и, значит,
умираю каждый день.
Мучась, радуясь, желая,
и во сне, и наяву,
хорошо, что я живая,
хорошо, что я живу!
На мученья невзирая,
жизнь играю, как игру!
Ничего, что умираю,
ничего, что я умру,
потому что вечен свет,
потому что смерти нет,
потому что рядом с вами
буду много тысяч лет!
РИТАЛИЮ ЗАСЛАВСКОМУ
С опаской, пристрастно и нежно,
с надеждою, с красной строки,
подряд, по порядку, прилежно
чигаю я Ваши стихи.
Вот это — мое, и вот это
не очень, но все же мое!
Я, право, такого поэта
готова любить, и привета
я жду, и готовлю жилье
для нового друга...
А нужно,
а надо ль мне новых друзей?
И разве не кончились дружбы?
И разве не взяты в музей
портреты, автографы, книжки,
былые девчонки, мальчишки,
а нынче уже старики,
покойники тоже... А юность —
ну, дудки — уж к ней я не сунусь,
хоть мне те дороги легки...
И все же, и все же, и все же,
на что ж я надеюсь? О Боже,
о Боже, Тебе говорю:
устала гореть — и горю!
ПАМЯТИ ЛИЛИ ВОРОНОВОЙ
О что за адово «смерть»? Зачем все ближе
и ближе подступает, и родней?
Зачем его одно все чаще слышу
среди своих неисчислимых дней?
Ровесники — ты видишь? — все уходят,
ровесницы на тонких ножках мрут,
и знаю я уже: у смерти хобот
длинней, чем жизнь, на несколько минут.
Не за себя боюсь, уж вы поверьте,
а только за Него и за Нее!
Ведь для меня на свете нету смерти,
а лишь для вас! Все прочее — вранье!
СОНЕТ ОТТУДА
Невыносимой нежностью к живому
душа полна — и нет пути назад,
а лишь чуть-чуть вперед... Сторожевому
везде огни сигнальные горят.
И сколько б вас ни шло ко мне навстречу,
особенно дитя — не помня зла,
любовь моя ложится к вам на плечи
и остается здесь — а я ушла.
Да, я была! Жила сильна, богата,
глаза да брови, да ума палата,
ну. царство — три деревни, два села!
Потом болезни, старость и усталость,
и я ушла — любовь моя осталась:
моя любовь важней, чем я сама!
[1] Строфа из Б.Пастернака.
