Инна Захарова. Стихи
  |
 | ПУСТЫНЯ. 2004* * *Е.З. Овод прозрачное мучит стекло, солнце дробится в зеркальных пустынях. Как же с тобою нам, друг, повезло в вечном скрещеньи невидимых линий! В тайном скрещеньи небесных дорог вдруг пробивается тропка земная. Каждый из нас на пути том продрог, каждый идет, ни о чем не гадая. Но и в отважной бессмертной тоске будем друг к другу тянуться мы снова. Нет у нас, друг мой, и мира иного, нет и неверных следов на песке. * * * Пруд, похожий на лужу, и река – на ручей. Снова зимняя стужа, снова город – ничей. Снова с чистой страницы начинаю писать. Снова прошлое снится, и опять, и опять, просыпаюсь и знаю: все, что было – не то. Среди ада и рая Кто-то бродит здесь. Кто? * * * Начинаю писать стихи с чистой страницы. Впрочем, на ней рисовать зверей попыталась внучка. Вот на листке и осталось то ли крыло неведомой птицы, то ли свернувшаяся клубком змея-ползучка. Внучка бросила карандаш – и строит домик для всех зверей и людей на белом свете. А я пытаюсь ловить сетью слов убегающий ветер, чтобы стих запихнуть в угловатый томик. Тревога, которая живет со мною, не просыпается, пока в руке моей ручка, пока внучка строит из кубиков что-то зеленое и голубое, чтобы жили там Алладин, и лев, и змея-ползучка. * * * «Ты шла поспешно в горнюю страну увидеть сродницу Твою – Елизавету». Твой Бог не оставлял Тебя одну, и Галилейское вокруг томилось лето. И голубое солнце свой угар земле, уже священной, посылало. И ты несла свой драгоценный дар всем, кто живет. Но как их было мало! В предчувствии всех будущих скорбей, в предчувствии всех будущих свершений жила земля. И мудрый скарабей сплетал в одно игру лучей и теней. * * * Это, наверное, все не о нас: Страны чужие – родные разлуки... Прячется даль от настойчивых глаз, Стрелки часов застывают от скуки. Бабочка бьется в глухое стекло Лампы настольной в надежде на лето... Столько воды мимо нас утекло, Что океан собирается где-то. Где-то копится тяжелая мгла, Волны на берег чужой набегают... Я вспоминаю: жила да была, Жили и были, – теперь не бывают. * * * Обетованная земля – ты ключ к разлуке… Застыли тихие поля в холодной муке. Застыли ветры на лету, застыли птицы… Забудь земную суету, – она нам снится. Она лишь эхо тишины, где боль Распятья, и мы хранить ее должны со дня зачатья. Когда пространство создал Бог, пришла Мария… И ты поймешь, где твой порог – где ветры злые. * * * Разноцветные волны свои бугенвили душистые катят, И прибой ароматный на красную землю нахлынул. Мне не надо смотреть на трагический образ распятья, Чтобы помнить Отца и веками бояться за Сына. Льется древний поток и стремится к Господнему храму, мир с собою уносит, который живет в настоящем. И годами, столетьями тянется странная драма, Где мгновенье и вечность не сходятся в сердце горящем. * * * Спустившись с южных гор, по северной равнине вдоль осени печальной еду я. И двести лет назад все было так, как ныне: деревья, хаты, сонные поля... На трассе разноцветные машины – в аквариуме рыбки так снуют, в случайной комнате нашедшие приют – чужие в этом мире тополином. Но только что в других краях была я, где древний мир так современно прост, где брошен в вечность нашей жизни мост, а на исходе дня Фавор пылает. * * * Ориентальный мгновенный восход... Ориентиры в пустыне – верблюды. Но на глазах это древнее чудо облаком пыли закрыл вездеход. Дети играют на грани времен и до Голгофы подвозит автобус. Медленный шорох, неведомый звон – кружится наш неприкаянный глобус. Все так обыденно. Но не дано видеть мне то, что лежит на ладони. В горечи вечной мгновение тонет. И равноценны «сейчас» и «давно». * * * Я в сыне – деда узнаю, во внучках – маму... В своем безжалостном краю живу упрямо... И каждый день, как медный грош в копилке ночи... И явь меня бросает в дрожь, и сон непрочен. Но в горькой памяти моей так много света: и старый пруд, и сон ветвей, и дождь, и лето... * * * Мир бился в истерике и не заметил Пощечины, которую. влепил Ты ему от отчаянья и печали. Боже правый, – ведь это мы – твои дети, скажи, пожалуйста, почему же мы так одичали? Сын твой миру совсем не нужен был, Боже – в то безумное и веками длящееся мгновенье, и самому себе этот мир не нужен был тоже, и понятия о Тебе не имело Твое творенье. Боже правый, ну, зачем ты Его покинул? Ты подумал, что мир от беды и вины воспрянет? И на голову мира поток холодной вечности хлынул, И душа теперь вовеки до себя не дотянет. * * * В тенетах памяти моей все бьется огненная птица, война миров и ныне длится, и души сушит суховей. Посмей себе признаться вдруг, что свет на свет восстанет снова, и разобьется оземь слово, порочный замыкая круг. Все всеми сказано давно, но так же глухо ночь тоскует. И терпкой древности вино и не пьянит, и не врачует. * * * Ты всегда повторяешь свои же мысли, пересказанные тебе другими словами. В воздухе занавесом тяжелым слова повисли – это Играющий в нас общается с нами. Но решили мы, что играем друг в друга сами и выдумываем комбинации одну другой похитрее, и плевать нам на то, что ветры гуляют полями, и что солнцу без нас значительно веселее. Нам бы только заполнить все имеющиеся просторы, и египетская пирамида застынет у каждого на ладони, и на всех языках одни и те же ведут разговоры, но никто не знает, как мир всплывает и тонет. * * * О, древнее слово – Атхарва-Ниграсса. Все в мире не ново, но высшая раса зверей и деревьев наш мир сторожит. Куда-то проложена звездная трасса, идущим так хочется думать и жить. Атхарва-Ниграсса – забытая Веда, и с нами осталось все то, что навеки ушло. И памяти мамы, и памяти деда, и памяти друга молюсь я светло. И ночью бессонной о них вспоминая, я древнюю сказку твержу наизусть: «Атхарва-Ниграсса» – на крыльях взлетая, и с ней я мгновений глухих не боюсь. * * * Е.З. Беспечально или безрадостно? Разберись в этом сам, мой друг. Посмотри – это зимний сад уснул под ворчание первых вьюг. Все не связаны этим временем – каждый впрок себя в нем запас. Ни к чему нам теперь полемика, то, что писано – не про нас... Самолет погружает лопасти в ткань воздушного вещества... Сколько слов улетело попусту, кроме вечных – «прости», «пока»! * * * Кто разберется: сказка или быль? Кто подтвердит, что это было с нами? И звездная сверкающая пыль веков вдруг засияет под ногами. И обернется полная луна тяжелым белым камнем у дороги, и тополя забудут сон в тревоге, и будут думать – в чем же их вина? Что было здесь – им помнить тяжело, все мимо прокатилось и забыто... И только ветер треплет их сердито за все, что с нами было – и прошло. * * * Мираж дороги свет сулит вдали, и горизонты открывают пасти... И только клином темным журавли предупреждают всех нас о напасти. Предупреждают: в мире нет дорог, и дней, и горизонтов не бывает. И только карта неба открывает то, что задумал недоступный Бог. * * * Во времени, как в море на плоту, куда тебя несет, зачем – не знаешь. И видишь только неба пустоту, в которой ты живешь и умираешь. В какой-то миг ты понимаешь все, и остаешься с тем, что стало ясно. Но кто-то говорит, что жизнь прекрасна. Зачем же слезы? И зачем нам смех? * * * Когда Иосиф, что в Египте сонном был Первым Другом Бога-Фараона, смотрел на север, то всегда пустыня в его воображенье оживала. С ее шершавой, потаенной смутой и тихой жизнью средь камней и ночи, и обмороком дня, упавшем в свет... Он вспоминал тогда о Дне творенья: Великий Бог уже наполнил землю водой, и хлорофиллом, и дыханьем, вдруг увидал прогалины-пустыни... Но отдыхал... А был тот мир – хорош! – Пускай живет! – сказал Господь пустыне в напоминанье тем, кто будет думать об этом дне... Иосиф – заместитель Фараона в большой земле, протянутой вдоль Нила, знал, что не признан маленьким пространством, где Бог свои стада упорно множил, а Царь тех стад за вечностью следил. Иосиф был орудьем в главной драме, и у него кружилась голова, когда к истоку направлялись мысли, и потому между собой и драмой, между извечным непреклонным «нет» Он расстелил шуршащую пустыню, и все любил смотреть на караваны, вернувшиеся из небытия... * * * Минуты нанизываются на спицы пространства, и вяжутся снега, дожди, листопады. Но что-то всегда не складывается в узоре, и это вязание так хочется распустить, и начать всю свою работу сначала. И всегда оказывается, что это сделать уже нельзя. И тогда ты вытаскиваешь спицы и начинаешь вязать кому-нибудь пончо, или свитер, или длинный-предлинный, как время, шарф… ……………………………………………………………….. А что же делают в этом случае мужчины? * * * И вера не верит. И боль не болит. И сытые звери уснули в пещере, и время по нам же из пушек палит. Из пушек, из пушек, из мягких подушек, и день на закате оранжев и сыт. И съедены днями, очнемся к утру мы, и в землю корнями вросли наши думы, и снова над нами наш полдень горит. * * * Абсурд – это реальность, реальность – это абсурд. В акваланге этого знанья экскурс в историю безопасен. И ныне дикий тунгус, и ныне дикий удмурт, и ныне дикий каждый из нас прекрасен. Солнечный свет – как рефлектор, и сцена дня, на которой все тянется и тянется представленье. Сценарий, понятный всем, написан не для меня, но я тоже двигаюсь в заданном направленье. Тянется шоу, где каждый себе не рад, но представлен на сцене в самом выгодном свете... И улыбаюсь я солнечно всем подряд, чтоб никого не узнать и неловкости не заметить. Я забываю о реальности в суете – и вечеров боюсь и ночей крылатых. Время влачится у вечного дня в хвосте, и спотыкается в своих же собственных датах. * * * Освобождаясь от солнечных пут, в сумрак текучий на миг уплываю. Я здесь одна. И земля моя тут. Здесь я с луною и солнцем играю. Здесь и роса – это слезы мои. Лица деревьев близки и знакомы. Здесь мой прозрачный источник любви, эльфы летают и шествуют гномы. Только минута – и вынырну в день: длинный и тесный троллейбус случайный, но различаю я зыбкую тень мною однажды разгаданной тайны. * * * Добро ли это или зло – и вновь зажмуришься от света. И вновь на сердце тяжело, хотя вокруг смеется лето. Кто злую пору пережил, смотреть на солнце вечно хочет, пока у сердца хватит сил, не вспоминать о близкой ночи. СНЕГОПАД А.Блоку 1. Снегопад, Белый Лев, что ты сделал с Землею? Слышу древний напев – как он связан с тобою? И простые слова как тревожные струны. И любая глава – тот же топот чугунный. Тот же ропот глухой в обреченном просторе. Ты не выиграл бой... Ты не выдохнул горе... 2. «Репортажем с петлей на шее» называем любое слово, и глаза я поднять не смею на обломки былого крова. На обломки былого мира не пристало смотреть потомкам – там разбитую разом лиру навсегда занесла поземка. Верным – верится, сонным спится, и тоска мировая гложет даже крошечную синицу, даже вепря в тяжелой коже. 3. Ты прости свою блудную дочь – говорить я не смела... От себя унесло меня прочь вьюгой белой. И вернулась к себе и к тебе я дорогою длинной, когда выдохся в злой судьбе век полынный. Мне открылся другой простор с той же тайной. Стал понятен мне твой укор не случайно... * * * И невозможное возможно… А.Блок Не легка нам дорога Ваша, век ведущая в никуда. Только низкого неба чаша… Только хрупкая корка льда… И возможное – невозможно. То в истерике – то в тоске, бьется мир Ваш, когда-то тоже Вас державший в своей руке. То ли сдуру, а то ли спьяну, упустил он себя и Вас. В безнадежности нет обмана. Свет не принял, и Бог не спас. * * * На сером небе месяц тонкий – мечеть, возникшая из сказки... Весенний город, мокрый, звонкий, как редко ты бываешь ласков! Я отдана другому Богу, но Храма чудное рожденье мне дарит вечную дорогу – единой памяти виденье. * * * Ранняя Пасха без листьев и трав, Божья печаль и весенняя влага... Время уходит, у нас отобрав горстку тоски. И дарует отвагу снова глядеть в отрешенную мглу, вечную помнить вину перед Богом... В этом земном бесприютном углу месяц сверкает серебряным рогом. * * * Ра восстал, как всегда, и к земле протянул свои руки, но кружится земля, эту древнюю сказку забыв. Здесь опять тополя шелестят свою песню разлуки, там назад отступает далекий тяжелый прилив. И мгновенья опять оседают, как пыль золотая, на холодном стекле непонятного нам бытия. Мы с тобою, как чайки, над вечной водою летаем и в одной круговерти забыли, где ты, и где я. * * * Рельсы тянутся, рельсы вьются и вдоль леса текут во мглу. Среди туч золотых и куцых солнце утро жует в углу. И мохнатый тревожный леший, что у бездны застыл навек, тянет лапу в тени черешен, поездов ускоряя бег. * * * Мое двуязычье, двуречье, двугорбье верблюда-трудяги, идущего с грузом. В одном моя воля и память, и утро далекого детства и Дикого Поля… В другом – покаянье греха и полыни, и черного времени черные дыры, и слово, рожденное в тайне пустыни. В моем Вавилоне так много толпится богов незнакомых, людей неизвестных. Как солнце с луною, мое двуязычье: вовек неразлучны и не совпадают, как две параллельные, и не увидеть мне точку пространства, в которой сойдутся. Двуречье – моя сокровенная глина, Земные законы – небесные тропы. И Богу молюсь я двумя языками, И Солнце с Луною я путаю вечно. * * * Мне сон приснился – я приснилась сну, и в отраженье времена застыли. Как в Интернете, нить свою тяну, чтоб явь и сон навеки вместе были. И сну приснится омут золотой, в котором я, счастливая, плескаюсь. А мне часов старинных снится бой и детская, веселая усталость. Все в доме спят, мурлычет рыжий кот, и сны летят, как бабочки на свечку. Где явь, где сон – никто не разберет, и не войдет в одну и ту же речку. * * * Умный компьютер играет в слова с мальчиком умным. Скучает собака. Век на исходе. Моя голова не умещает всей сложности знаков нового времени. В небе плывет чья-то улыбка, как странная птица, что улетать никуда не стремится и вне пространства на свете живет... Век в отдаленье, как матовый куб, вот и в него не вписалась планета. Льется отдельно от времени лето, перетекая в широкий раструб нового века, где нужно прижиться... Та же улыбка над миром кружится и не касается сомкнутых губ. ПЕЙЗАЖ ПОСЛЕ БИТВЫ * * * «Век девятнадцатый, железный, поистине жестокий век.» Александр Блок Звонки мобильных телефонов, и тропы звездные ракет, молитва – шепотом и фоном, и небо наше, как паркет. Танцуй на нем, как в бальном зале, играй планетами в футбол, и кажется – мы всё узнали, и карты брошены на стол... Век девятнадцатый, далекий в разгадке близкой бытия, в тоске железной и жестокой одно узнал он слово – «я». Чем это слово обернулось? И что нам делать с ним сейчас? За сотню лет душа очнулась, и слезы брызнули из глаз... * * * Инстинкт свободы – дар нелепый, мне с ним не сладить, не ужиться. Краюха дня – краюха хлеба, и кружка ночи, чтоб напиться. Я узница своей же воли – своей свободы непреклонной. О, мне бы быть травою в поле, волною ветрено-зеленой. Но, словно каторжник, ломаю я будней каменную стену, и ничего не понимаю я в этой каторжной Вселенной. * * * Расскажи мне о том, чего сам не знаешь. То, что знаешь ты – уже всем известно. С аэродрома памяти железной птицей взлетаешь, Чтобы опуститься на то же самое место. С аэродрома памяти – железною птицей! А раньше бывало – чайкою или голубем диким. Что же с нами могло за тысячу лет случиться? Слышу металл в человечьем отчаянном крике. * * * И сколько зим, и сколько лет, и тень не тень, и свет не свет, и на семь бед один ответ, – но мы его не знаем. Полынный берег, желтый пляж, и дуб столетний, словно страж, – привычный, верный нам пейзаж, где будней злая стая, как стая черная ворон, кружит под колокольный звон, потери не считая. И это родиной зовут? И это наш с тобой приют? Часы на старой башне бьют... И время тихо тает... Да, это родина, поверь, в бессмертье отпертая дверь – и наше вечное «теперь», где наши сны витают. * * * В шорохе шин или в конском топоте век являл нам земную сущность. Ох, не ровными были тропы те, ох, не райскими были кущи. Не ко времени солнце кануло, не ко времени снова встало. И надежд золотые гранулы воля темная растоптала. Не ко времени время тянется: кем бы ни был ты – прячься, странник! Все прошло, только даль туманится – гром вчерашний уже не грянет. * * * Черный и красный смерчи Бились в глухое небо… В доме Отца и сына были прочны запоры. Но до поры об этом я ничего не знала. Выли над миром ветры, близко гуляли грозы, но за моим забором было тепло и сухо. Сливы и вишни зрели, пес сторожил пространство вечной земли, что каждый в дар от рожденья принял. Смерчи летели мимо и разбивались оземь. В странных своих виденьях прятались все от Бога. И на глухих болотах черные годы жили. Те, кто меня укрыли в доме Отца и Сына. Сами о том не знали, но и не знали страха. Только Господня воля с ними была вовеки. * * * Какой кромешный свет! Такой бывает темень. Страшнейшее из бед – податливое время. Все лепится легко, как будто бы из глины. До Бога далеко – и память так невинна. Но где-то в глубине твой дух сомненье точит. И тени на стене слагают образ ночи. * * * Век двадцатый – черный призрак. В замке мира всем нам страшно. Помешательства ли признак вечно помнить день вчерашний? Вечно видеть те дороги, по которым бред твой ходит. Уноси скорее ноги – призрак знающих находит. Память – огненная призма. Все расскажет – то, что было. И витает черный призрак там, где море слез застыло. ДРУГУ * * * Я вспоминаю каждый день ушедшего и злого года... Еще теплом жила природа, но к свету подползала тень. Но к сердцу тихо кралось горе внезапно острое, как нож... И холода сухая дрожь – и я одна в себе, как в море. И та беспомощность моя, и та бессмысленность событий сильнее всех моих открытий и всех наитий бытия. На смерть Генриха Алтуняна Я просто плакальщица хора, рыдающего по тебе, я – птица черного простора, в котором ты сгорел так скоро, не изменив своей судьбе. Так страшно без тебя на свете! И даль неверная сквозит. Туда листву уносит ветер, туда ушел ты, не заметив, как все, что в мире есть, – скорбит. 4 июля 2005 года НИНОЧКЕ 1. Школьный звонок, тетрадки, учителя и дети... Таинством этим сладким Бог наши дни отметил. Тихо в углу шептались три недотроги-мышки... Годы вовсю листались – так мы листали книжки. Белые бригантины, ласковые туманы, будней глухая тина вечным была обманом. Мы не взрослели даже вместе с детьми своими. Друг мой – моя пропажа – слов моя боль не имет... 2. Я жду твоего прихода, я жду твоего звонка... Слагались в тропинку годы, по каплям сбегали воды, и – наша – текла река. Роман не дописан нами: герой героиню ждет... Мы не повзрослели сами в нелепой и вечной драме, и прошлое нам не в счет. Отпели тебя капели – и я не могу понять: ну, что же мы здесь хотели? И вместе мы что успели? И кто тебя смог отнять? 3. На кресте твоем ласковый снег – он лежит и не тает… Первый снег в эту осень – и он разминулся с тобой. Время вдруг оборвало свой бег, и над миром витает это вечное, страшное, тихое слово – покой. В низком мерзнущем небе внезапная зимняя просинь. Сколько лет, сколько зим мы с тобою встречали, смеясь? И стою я в ряду у могилы собравшихся сосен, И горючие слезы я лью о тебе, не таясь. * * * После смерти твоей я о жизни писать разучилась. Словно в камере смертников я пребываю теперь. После жизни твоей наше верное время разбилось. И холодные стрелки тебе указали на дверь. А на улице солнце гуляет извечной тропою. И оно не желает о прошлом, как я, горевать. Солнце строит свой дом, где росли мы и жили с тобою. И гадать не гадали, что солнцу на нас наплевать. * * * Счет потерь предъявляем мы Господу Богу без надежды на то, что от боли Он вылечит нас. Знает Он по себе, как трудна и печальна дорога, по которой велел Он идти нам в назначенный час. Счет потерь вырастает в пути безнадежном, мы в пути понимаем, что нам ничего не понять. И опять, и опять солнце прячет свой луч в серебристые ножны, и глаза мы не можем в неверное небо поднять. * * * Читая Канон покаянный, прошу я прощенья у вас за нрав мой суровый и странный, за то, что жива я сейчас. Навеки ушедшие други, простите, простите меня за счастье, за солнце, за вьюги, за сладкую горечь огня. 5 марта 2006 г. * * * Ловлю руками желтую листву, которую каштаны обронили. И осень вновь дробит кристаллы были, и грезит нашим прошлым наяву. Я не умею говорить о том, как боль пронзает сердце тонкой спицей. И все, что вижу, мне далось потом: журавль в небе и в руке – синица. * * * Фонендоскоп в моей руке... Удары сердца реже, глуше... Мой друг, когда, в какой тоске обьединились наши души? И вот тоска осталась мне, и я одна в ней, как в пустыне, и в каждом сне, и в каждом дне тот черный свет и черный иней. * * * Мне вдруг опять приснилась ты, моя подружка дорогая. Мы шли куда-то, напевая, журчал ручей, цвели цветы. Ты, отставая по дороге, успела чем-то мне помочь. Земные сказки так убоги: не с ними горе превозмочь. * * * Как промелькнуло это лето ! Как медленно тянулось то! В горячем полдне столько света! В углу висит твое пальто. Что в прошлом я не угадала? К какому берегу плыву? Я просто друга потеряла... Но почему-то вновь живу. * * * Август полон горячей плоти царства древнего и земного. Вечный август. душа в полете. Подари мне, о Боже, слово. Ни концов, ни начал не зная, называю я все случайно. Кто в какую игру играет? Как, о Боже, назвать мне тайну? * * * Ире Я с собой привезла соли Мертвого моря, шорох сизых песков и полынную горечь души. Мы с тобою уже о слоистом пространстве не спорим, а оно все меняет и ставит свои витражи. Как нелепо любовь умножать и делить на минуты, проведенные вместе, но только в пространстве другом. Посидим, помолчим, а быть может, расскажем кому-то нашу быль, нашу сказку, в которой мы обе живем. * * * Объективный идеализм – не объективен. Субъективный идеализм – не идеален. И, все же, лучшелюбить немеркнущий свет, чем себя – родного… Философы и их почитатели так устали, что шар зем ной им давно уже опротивел. Но опять и опять в недрах времени рождается слово, хотя никогда еще не бывало, чтобы этот путь куда-нибудь вывел. URBI * * * Энергия в моем городе совсем не равняется массе, умноженной на скорость света, возведенной в квадрат. Формула Эйнштейна – как и другие эпохальные открытия – здесь бессильны! Тусклый фонарь освещает кусочек крыши старинного дома, и это длится сотни, а может быть, и более лет. И деревья, попавшие в это подобие света, кажутся среди весны завядшими и сухими. И масса черного кота, который в прыжке догоняет муху, никак не вяжется с его энергией и зеленью глаза, возведенного в квадрат. * * * Со своею собакой гуляю всегда по прошедшим годам, их немного – всего лишь каких-нибудь триста… Одуванчики те же и тот же весенний бедлам, и какая-то дверь вдруг захлопнется в доме – как выстрел… Вдруг захлопнется дверь, вдруг откроется в тучах окно, глянет солнце привычно на нас и на город знакомый. Здесь и в полночь светло, – здесь и в полдень бывает темно… Я и пес – мы бредем вокруг нашего старого дома. * * * Осколок сна с одной звездой горячей во тьме кромешной времени глухого, и отголосок давнишнего плача… Такой ты был – неведомый, незрячий. Ну, что сказать мне о тебе такого, чтоб понял каждый, то, что мне известно – о днях, похожих на глухие стены и о ночах, в которых дал ты место конструктивизму душ, навеки пленных? Все, что скажу – тебе не будет лестно… Не обижайся, Город, старый грешник, не обижайся, мне не нужно рая. Все тот же под моим окном орешник. и дети триста лет внизу играют… * * * Город статичен, как фото. Старое фото альбомное. И вспоминается что-то странное, тяжкое, темное. Эти ли улицы слышали выстрелы, крики и конницу? Эти деревья притихшие – время до них не дотронется. Старого города правнуки – странно одеты прохожие. Светлое, чистое, давнее – нам вспоминается тоже. * * * В конструктивизме наших душ ты обретал свое призванье. Мой серый город – поле брани – плацдарм меж морей и суш. За что тебя я ненавижу, за что люблю – тебе не знать. Мы родились в войне и стуже, мы вместе ищем благодать. * * * Т.М. По одному во мгле загораются фонари. Горбится над старым городом вечер. Не смотри ты на меня, не смотри, все равно я тебе ничего не отвечу. Неужели ты думаешь – мне известно, как распыляются молекулы времени на лету? Кладет цветы к подножью случайного памятника невеста, сама не зная, зачем тревожащая далекую маяту. Давай не будем думать сейчас о вечных проблемах, сотворенные бессознательной жаждой жить. В краткий миг мы бываем с тобой беспечны, В краткий мин настоящее нам дано любить. 9 МАЯ В первозданных легендах оживает бытие вчерашнее, где любовь и ненависть только суть одной теоремы, где страна моя, как подземное царство, страшная, та страна, где родился мой сын и все мы. И к Евклидовой геометрии непричастные, параллельные наши только в Космосе пересекутся, и не глядя на реки живые, земные, красные, ветры будущего над обелисками дней смеются. * * * Двухголовый орел очнулся, – и опять содрогнулось небо. Двухголовый орел и солнце, и луну заклевать стремится. И достать своим страшным клювом все галактики и созвездья! В подсознании нашем горьком эта птица веками кружит и съедает и сны, и мысли, и надежды, и дни, и тени. Но уже на тропу глухую на охоту выходит древний бог восточный с глазами рыси. Но уже тетиву тугую натянул он. И птицу ищет. Знает, знает орел двуглавый, что охотник идет по следу. Но не может сойти он с круга, предначертанного судьбою… Бог восточный с глазами рыси видит мысли и слышит тени. * * * Сегодня вспомнила тебя. Случайно или нет – не знаю. Как я любила, не любя, и наш закат, как свечка, таял. Я виновата. Да. Прости. Напрасно образы тревожат. Реальность – словно пыль в горсти – и ты моя реальность тоже. * * * А в детстве ветер – разноцветный. Теперь он – серый и угрюмый. Влюблен он в рощу безответно, и пыль – его глухие думы. О, клубы пыли в миг весенний, под грохот старого трамвая. Иду и что-то напеваю, забыв, что ветер ждет спасенья. Он о себе напомнит тучей, дождем и лужей непролазной, тоской внезапной и колючей… Дождь, ветер, вечер красноглазый. * * * Концепция света включает концепцию тьмы. Концепция тьмы исключает концепцию света. Но летом горячим не видно, не слышно зимы, но зябкой зимою мерещится новое лето. И все ж крестоносцы усердно молились Христу, стянув рукавицу в налипшей коричневой крови, чтоб дней быстротечных своих позабыть пустоту в надежде достичь бескорыстной волшебной любови. Мы вечные пленники этой земной кутерьмы, не знаем границы такого желанного света, который, к несчастью, включает концепцию тьмы, а может быть – к счастью. Но кто нам расскажет об этом? * * * Е.З. Патриархальный язык бытия – мы понимать его знаки умеем: в символах вьюги закружит аллею и разогнутся пространства края. Легкое время на плоской земле: так начинается сказка сначала, там, где еще никого не бывало, символ тетради лежит на столе. День, как сугроб после вьюги крутой, дунь – и развеется, как наважденье: тысячелетнее слово – движенье, я повторяю его за тобой. * * * Мне приснились к чему-то монголы в серебряных шлемах. О, какая война разразилась в моем подсознаньи! Время наше решило не брать обесиленных пленных. Каждый миг на войне этой нами проигран заранее. А на улице дождь. И по трассе шныряют машины. И горят фонари, отражаясь в распластанных лужах. А монголы идут, покоряя и степь, и вершины, и сплетается даль из старинных, неведомых кружев. In viva... Все было так невнятно в ропоте волн вечных. Робкого света пятна робкой надежды млечной Сказка не стала былью, быль превратилась в сказку. Вера – земные крылья – горького неба ласка. * * * В покаянной молитве пишу я строки. Праздник горя – опять ты с нами. Какие бы нам ни преподнесли уроки, – выроем бездны и назовем веками. Что с собою, Господи, ради нас Ты сделал? – Воет вечный волк на земной опушке. Добрый с Тобою стал добрей – и смелее смелый. Но горит земля, и все время грохочут пушки. Это смертные продолжают свои забавы, забывая начисто и Распятье, и воскресенье. Только клонят головы к земле немые травы, только в каждой вине узнаем мы Твое спасение. * * * О, как хотела быть я той, что обняла Твои колени. Постой, мгновение! Постой! Я сон у сна, я тень у тени. И тень моя стояла там в тоске бессмертной и безмерной. Но Слову я осталась верной, и отдала его векам. * * * Какая разница, – который век на дворе, и день – в году? Тысячелетья я иду вслед за Тобой. Одна из хора. И мне не хочется шептать ни «Аллилуйя», ни «Осанна», и одурь горького дурмана меня преследует опять. Боль ни измерить – ни распять. Все так безжалостно и странно. * * * Печаль – единственная нота, которую мне дал Господь. Она – и кровь моя, и плоть, и круг свободного полета. В печали ночь, печален день, грустят и улицы, и зданья. Весной печалится сирень – и слышит осени дыханье. А осенью задумчив клен – и красота его мгновенна. Живая книга, смертный сон... Печаль – основа всей Вселенной. * * * Какая долгая зима! Кристаллы льда в апрельских лужах. Я разберусь во всем сама – душа привыкла к вечной стуже. Крадется солнце в облаках, мечтая утром о закате, ему знаком неясный страх и тяжко времени объятье. Листаю пачку старых слов, и сыплются на пол закладки, и будет новый день не нов, и стены горизонта – гладки. * * * Севе Речицкому Что тебе примерещилось в этот вечер, когда вьюга колышет мир в гамаке простора? Ты один. Ты себе представляешь нечто вроде большого задушевного разговора... Не спеши, не спеши вслед за призраком давним. Каждый из нас говорит лишь с самим собою, только себя признавая себе же равным, не обремененным тем, что зовут судьбою. Не спеши, не грусти – за зимою приходит лето. В диалоге с самим собою каждый остался правым, и кромешная тишина забирает у нас ответы, и в один пейзаж помещает и снег, и листву, и травы. * * * Доисторический кошмар! Все саблезубы и опасны... А ветер огненный и красный деревьев раздувает жар. И хаос царствует на свете. Но слышу я трамвая звон. В переплетеньи всех времен Я, как всегда, за все в ответе. * * * Я не знаю, кто первым начал эту долгую злую тяжбу. Знаю лишь, что горели звезды точно так же. И мир был светел. Каждый Каин и каждый Авель Доказали свое единство. Я молиться хочу, но горечь подступает к немому сердцу – и опять я понять пытаюсь – отчего, и зачем, и кто же? Кто ответит – тот тяжбу начал – так зачем я ищу ответа? * * * Рассказали нам древние греки: Прометей подарил нам, людям, и небесный огонь и память. У огня так приятно греться и приятно об этом вспомнить, но, признаться, взглянув поглубже, в даль веков – или просто в окна, убедишься, что оба дара – точно порох и зажигалка. Память наша, костер вселенский, на котором горит пространство, чтобы вновь превратиться в память. Прометей был чудесный парень!.. Но дарить сразу два подарка? Человеку? – Неосторожно! * * * Шкатулка века приоткрыта, что в ней хранится – неизвестно. И сколько слез уже пролито! И в наших днях темно и тесно! Но тайна мира в новом веке все тем же серебром искрится, и ты на миг прикроешь веки – и древний сон тебе приснится. * * * Время все расставляет по полочкам узким и длинным, добавляя все новые в этом ряду бесконечном, но все так же шуршат камыши и легко, и беспечно, будто нет ничего, кроме ветра, воды и равнины. Будто всем лишь пригрезилось тайное наше проклятье – жить на каменных льдинах, которые штормы уносят целый век. Но в забытом саду плодоносит Та же яблоня, в ветвях которой распятье И спокойная жертвенность – воля земли первозданной: нам бы слушать ее – этот шепот и ропот извечный. Время дни расставляет. И тянется век бесконечный, Век, который не сладил с водой, и звездой, и туманом. * * * В середине августа депрессия света заставляет вспомнить то, что когда-то было. Такой неповоротливой мне кажется сейчас планета, и солнце, как объектив фотоаппарата, застыло. Оторвав от земли минуту, Преображенье вдруг уносит ввысь меня от земли тревожной. Время замрет на миг в бесконечном своем движении и напомнит всем, что поймать его невозможно. В середине августа плоть сыта и блаженна, у пчелы тяжелой полосатый экстаз от меда. Осень подглядывает за всеми безжалостно и откровенно: ведь плоды собирать приходится ей в любую погоду. Произносишь слово «сейчас» и замираешь от страха. Сколько этих «сейчас» вырубаем мы здесь под корень! Настоящее – это просто ежесекундная плаха, как же думать о будущем, которое растет из упавших зерен? * * * Ночью, когда все кошки серыми стать решили, – белые ходят тихо, – черные – согрешили... Серые тучи вяжут серые ткани влаги. Золотом слово ляжет в белый простор бумаги. В этом пространстве странном мир не бывает серым. Прошлое – многогранно, с ветром, тоской и верой. ЛЕСЕ ЛЫСЕНКО «Не верь, не бойся, не проси». Все в том краю уже случилось. И все прошло. И все забылось. И все осталось на Руси. Господь помилуй и спаси всех тех, кому она приснилась. * * * Забудь о том, что тьма вокруг: в боях без правил не знает страх, где враг, где друг, и кто, устав от вечных вьюг, день обезглавил. Устала я, устала ты в тоске по свету. И снова зимние кусты роняют старые листы и помнят лето. Нам печенежский дорог сон в огнях тревоги, где в горьком мареве времен среди степей, среди племен кочуют боги. * * * Здесь наши камыши и наши здесь каштаны. Две встретились души – и вот – закат, как рана! Нам в городе твоем хмельном и вечном – страшно. Мы знаем, где живем – мы помним день вчерашний. Мы помним, как, скользя на самодельных кладках, над бездной шли. Нельзя в судьбу вложить закладку. Закаты не для нас, их было слишком много. Нас просто кто-то спас и вывел на дорогу... * * * Смертельных фейерверков град, и в пляске сонной они идут на маскарад в тоске зеленой. Они бегут на маскарад и в вечной пляске там каждый сам себе не рад – живые маски. Им чуждый слышится приказ – не ведать воли: им не до жизни, не до нас и не до боли. Как волны, толпы набегут – и вновь утонут. Но нашей памяти приют они не тронут. * * * Хорошо нам гулять по глухим городам, по непрошенным нашим столицам. И в тумане забрезжит рассеянный храм, притерпевшийся к ликам и лицам. Хорошо ему с Богом о нас говорить. А над ним безмятежное небо. Мы с тобой научились терпеть и любить. Боже, большего Ты не требуй. МОРОЗНАЯ СЮИТА И красные горы, и синие травы я вижу, и ослики тихо идут чередою, ресницы к земле опустив. Я – дочь фараона, я здесь оказалась случайно, бред белого снега и талой воды меня мучит, и ржавое солнце висит на закате часами, не в силах упасть и воспрянуть, как солнце Востока. Века друг за другом, как ослики, тихо проходят, и мне непонятно ни их, ни мое назначенье. Сверхновые звезды взрываются в небе. А может – огни фейерверков на празднике в городе сером, где столько тумана, и столько непрошеной боли. О, как мне привыкнуть к игре мирозданья лукавой, и к этому мокрому, вечному, темному снегу? – – – – – Пробирка дня поставлена на лед, – наверно, чтоб не портилась культура, вернее, мы с тобой. Какой мороз! И в медленной тоске плывут часы… И медленно часы считают время, и не горит свеча в моем углу, Но почему-то двигаются тени. Есть место теням всюду и всегда, но в жаркий день душа им очень рада, и вот за этот вечный компромисс наказывает свет всех нас морозом. – – – – – Террор зимы в разгаре. Все пространство куда-то катится огромным снежным шаром. Лед на стекле не назову узором – скорей когтями злобной белой кошки. Я заперта в дому морозом-стражем – решетки ледяные не распилишь. Мне хочется тепла, тепла и лета… Хотя летам созвучно это слово, Лета и лето убегают мигом. Вчера лишь были Пушкин, декабристы, «мороз и солнце», радость бытия, и черная дыра другого века, которая затягивала души. И мы держались на краю пространства, чтобы увидеть, как сгорает век, вдруг обретя свечение и плотность, чтоб в новый век попав, узнать, что зимы все так же холодны и беспощадны, и снова ждать тепла, тепла и лета. * * * Будто пьяный, качается клен за границей окна, в такт себе отбивает он такты ладонями листьев. Мне опять показалось, что я в этом мире одна, без забот, без тебя, без ответа, который немыслим. Боже, как непонятен мне этот порядок земной, где безжалостно режут пространство тяжелые ножницы света. Вновь я вижу тебя. И опять остается со мной то горячее, давнее, нами любимое лето. Мы, как в зеркале, в прошлом – и вновь набегают года, обретение смысла никак не приносит покоя И слова, и вопросы не стоят ни снов, ни труда. Я одна на земле. Я одна – даже вместе с тобою. |
