Когда человек начинает писать стихи в 14 лет, это явле-ние почти физиологическое: как правило, иных поводов, кроме предчувствия и жажды любви, тут не бывает. Когда человек на склоне лет начинает писать стихи, это означает, что его окликнул Бог.
Анна Фишелева начала писать стихи в 54 года, в 1977 году, и писала их до последних дней своей жизни, до трагического 23 апреля 2001 года. Ее творчество уместилось в две тоненькие книжечки (первая книга «Дожди. Деревья.» вышла в 1997 году в издательстве «Фолио» тиражом 500 экземпляров, объемом 75 страниц). Эти два сборника с аскетически строгими «рифмующимися» названиями вобрали в себя все радости и скорби, выпавшие на долю этой женщины, запечатлели верные приметы обласканного ею бытия и остались – живым следом ее души – как соучастники нашей жизни, как наши сомыслители и сочувствователи.
Как бы ни сложилась дальнейшая судьба ее стихов, совершенно очевидно, что поэзия А.Фишелевой – одно из самых значительных явлений в современной русской литературе. Читая ее книги, не услышишь ни одной подражатель-ной или фальшивой ноты, не найдешь ни одной «провисающей» строчки, ни одного проходного слова, ни одного стихотворения, которое не было бы обеспечено золотым запасом судьбы (или, как она говорила, «золотым запасом приобщения»). Неслучайность поэтического высказывания, филигранная отточенность формы, яркая метафоричность, характерные для творчества Фишелевой, – это то, что мож-но еще встретить у нынешних «хороших и разных» поэтов, имя которым отнюдь не легион. Но где, у кого вы прочитаете такое:
Мой Бедный, Всеблагой и Вездесущий!
Тебя постигла неудача. Да.
Ты этой болью вяжущей, сосущей
Меня к себе приклеил навсегда.
Не разогнешь невидимую спину.
А то, что ты бессилен – бог с тобой.
Не бойся, Бог! Тебя я не покину
В твоей холодной яме голубой.
Это совершенно другой уровень мышления, совершенно другой взгляд на вещи. Трагизм человеческого бытия здесь соразмерен с трагизмом бытия Божьего. Не помощи, сочувствия и защиты молит у Бога человек, а сам дает Ему это, ощущая породненность с Ним через боль, без которой немыслима жизнь. Бессилие Высшего Существа помочь людям (и даже одному человеку) не удручает, не вызывает иронии или скепсиса, а рождает горячую волну любви – столь мощную, что, кажется, она действительно способна согреть Бога в «его холодной яме голубой». Это только на первый взгляд кажется, что тут человек и Бог как бы меняются местами (и функциями). Ничуть не бывало. Человек остается человеком. Но в способности сострадать он действительно может сравняться с Богом.
В стихах Анны Фишелевой поражает соединение, одно-временность двух углов зрения: космического, вселенского – и предельно земного, приземленного. Сверху и снизу – одномоментно! – видится поэту и «небо, уже не наше», и «орешник – ветки наголо». Обычная поездка в троллейбусе, который «припадает... на правую заднюю ногу», может неожиданно (но совершенно естественно) увидеться как некая модель человеческого бытия:
О утроба утроб! – кладовая моих одиночеств,
Обрываются штанги и вновь наливается свет.
Мы синхронно летим – без имен, и фамилий, и отчеств,
В перепаде времен, под залогом разменных монет.
Автор почти физически ощущает, как «осторожное время течет». Течет – и истекает...
Но удивительно спокойно пишет Фишелева о смерти:
А надо еще причаливать
На веслах к небытию.
(М.Ц.)
Или в том же стихотворении о троллейбусе:
Но в густые морозы от рук нагреваются стойки.
Я, возможно, не стою той доли земного тепла.
Подержусь на весу и уменьшусь, постольку-поскольку
Надо мной и вокруг наплывают другие тела.
Такое спокойствие может дать только постижение ХОДА ВЕЩЕЙ. Тогда тебе останется только отождествиться с ним, с этим извечным движением всего сущего, и взглянуть на свою жизнь и смерть НЕЗАИНТЕРЕСОВАННЫМ взглядом. Эта высшая мудрость доступна немногим. Но именно – и только – она даст ропщущему «мыслящему тростнику», идущему «навстречу смерти осторожными шажками», не иллюзорное утешение, а «надежды грошик золотой» – возможность остаться «наконец-то... с собой наедине», то бишь –
С этим ветром, с этим полем,
С этой галкой кособокой,
С этой смертью недалекой,
С перепуганной луной.
С неуютом постоянным,
С этим миром окаянным,
С этой памятью смурной.