Харьков
* * *
Я вижу улицу свою
В платочке света.
Она у света на краю:
Была – и нету.
Я по ночам слетаю к ней,
И ноты окон
Выводят песенку огней
Для одиноких.
И возникаю на углу,
И безвозвратно
Плыву в приглушенную мглу
Кинотеатра.
А если дождик или грязь,
То мой порожек
Хранит асфальтовую вязь
Собачьих ножек.
Там Бог слоняется в тени
Без всякой цели.
Уносит пасмурные дни
В своем портфеле,
Там убывают облака
В контору ночи,
Напоминая свысока,
Что срок – просрочен.
* * *
В микрорайоне – мелочь веток.
Асфальт, асфальт.
Микрорайону в профиль ветер,
И зной – анфас.
В микрорайоне много неба
И нет богов.
И каждый дом – белесый слепок
С домов-врагов.
Микрорайон зажат руками
Упругих трасс.
И только сказки – островками –
Ласкают глаз.
В микрорайоне скачут дети
В квадратах дней.
Цветет троллейбусный билетик
В саду камней.
Безгласны вывески и краски,
Разъят объем.
На рубежах равняет каски
Микрорайон.
ОТЧИЙ ДОМ
Облетан лист ветрами,
Обломан голый глод.
На яблонях с годами
Мельчает жесткий плод.
И домик в утлом доке
Доверчивых небес
Косится сизым оком
На пригородный лес.
Плывет в рассветной рани,
Обидами набит.
Травы произрастанье
Округу шевелит.
Не вынесут в совочке,
Не выбросят в углу
Забывчивые дочки
Лежалую золу.
Кружит их свежий ветер,
Пролистывая век.
А детство спит и светит
В проемах ставен-век.
* * *
Припадает троллейбус на правую заднюю ногу.
Он набит колготней, нетерпеньем и злобой людской.
Как большая корова, жует золотую дорогу
И тихонько скулит, наливаясь привычной тоской.
В городской суете – ты мое разъездное жилище.
Подремать, помечтать, побеседовать с Богом – пока.
Но всевидящий Бог не отыщет меня, не отыщет
В оголтелой толпе, если будет смотреть свысока.
О утроба утроб! – кладовая моих одиночеств,
Обрываются штанги и вновь наливается свет.
Мы синхронно летим – без имен, и фамилий, и отчеств,
В перепаде времен, под залогом разменных монет.
Но в густые морозы от рук нагреваются стойки.
Я, возможно, не стою той доли земного тепла.
Подержусь на весу и уменьшусь, постольку-поскольку,
Надо мной и вокруг наплывают другие тела.
* * *
Распятья подъемных кранов
Венчают Голгофу дня.
В патлатой листве каштанов
Пошаливает сквозняк.
Уже вечереют лужи,
А окна еще слепы.
И падает пена с кружек
На бурую шерсть толпы.
На дне стадионной ямы
Безумный свистит, вопит.
А души его слоями
Посмертно текут в зенит.
* * *
Дорога режет город –
Железная дорога.
Мост изнемог под скорым,
Трубит тревожным рогом.
А под мостом шоссейка –
Натруженная вена,
Серебряная шейка,
Последняя измена;
Асфальтовое лоно,
И в самой середине –
Автобус похоронный,
Как мошка в крестовине.
И ударяет скорый
Своим тяжелым телом,
Стегает плеткой спорой
По лицам черно-белым.
И мы в скрещеньи линий,
Как в снайперском прицеле,
Как мошки в крестовине,
Как гвоздь в Христовом теле.
* * *
Луна, луна моя, скройся...
Ф.Г.Лорка
Тихо хороним мертвых
В индивидуальном порядке.
Луна отвернула морду
От ружей, растущих в грядках.
Луна – золотистый сырник
В цепких руках антенных.
Кварталы по стойке «смирно»
По трассам равняют стены.
Тихо хороним мертвых.
И громко стучим железом.
Луна – наш единый орден
И наша душа в разрезе.
Тихо хороним мертвых...
* * *
Красный свитер на белой веревке
Гладит полдень подобьем руки.
А над горлышком – вроде тусовки –
Голубые дрожат мотыльки.
Сквозь утробную полость одежды
Осторожное время течет.
Шевелятся пустые надежды,
Одноглазое солнце печет.
Благосклонность залетных созданий
Невозможную нежность сулит.
А сутулость насупленных зданий
От настырного мира хранит.
Вдруг откуда-то – ловок и прыток –
Ветер – зверем! Растерзан покой.
С белой привязи прыгает свитер,
Отбивается красной рукой.
М.Ц.
Марина толкает глыбы.
Марину не любит Бог.
Нет выхода. Выдох, выбор –
Удар кулака под вздох.
Марина корчует корни.
Изводит отвалы слов.
Как будто бы кровных кормит –
Бросает строфу на стол.
В вызовах и отчаяньях
Нянчит любовь свою.
А надо еще причаливать
на веслах к небытию.
* * *
В отсеке Вселенной – пробоина дня.
И солнце. А город – пристанище окон.
Внутри затаилось усталое око –
Пригрелось во мне и глядит на меня.
А я охладела к воде и огню.
Порог отчужденья. Никто не поможет.
Запас золотой приобщения – прожит.
Последнее слово горит на корню.
Несытая совесть. Безмерность утрат.
Безвыходность стен. Неустроенность суток.
И боль головная. И цокот минуток.
И жажда дожить до утра, до утра.
* * *
Утро пробует голос. Едва
Потеплело на сердце у ночи.
Вылезает на свет голова
Из соцветья земных оболочек.
Я покуда стою на полу,
Не жива, но еще не убита,
Собираю в скупую полу
Шестеренки разбитого быта.
Отдаляюсь от стен, не спеша,
Утекаю по каплям сквозь щели.
Но цепляется влажно душа
За рассветы и пыльные ели.
* * *
Харьков. Грубый. Уже не мой.
Клочья канн подсыхают в парке.
Он – ослеп. Он глухой, немой.
Невостребованный. Неяркий.
Август. Я уезжаю прочь.
Окна тупо глазеют в спину.
Ничему не могу помочь.
Мною выдуман. Мною покинут.
Август снова крушит судьбу.
Корневище сечет лопатой.
Отвернись. Отступись. Забудь.
Переулки. Могилы. Даты.
Нацерет-Илит, Израиль
* * *
Я вырастаю на себе,
Как желтый гриб на месте взрыва.
Потусторонняя олива
На ближнем вяжется горбе.
Остановлюсь.
Ни шагу вспять.
И вглубь на семь десятилетий –
В той жизни поселились дети –
Заглохну.
Вылуплюсь опять.
Освобожденная вполне,
И одиночество при мне.
* * *
Экзотика, экзотика –
Колибри мельтешат.
Агава синим ротиком
Пытается дышать.
Сухого ветра приступы,
Тяжелая роса.
Извилистые выступы,
Косые небеса.
Бумажная идиллия –
Привет стерильных роз,
Ворчливые усилия
Нерасторопных грез.
Без радости и паники
По истеченьи дней
Сижу себе в компанийке
Облупленных камней.
* * *
Луна, как собака, лежит на спине,
Покорна Всевышнему Богу.
А луч от луны в полосатом окне
Сломался и свесился сбоку.
А мне б зацепиться за лунный рожок
И сделать единственный выдох-прыжок...
Но я продолжаю лежать на спине,
Всевышнему Богу покорна вполне.
* * *
Израиль дождями истоптан,
Промыт до зеркального блеска.
А гром прокатился и лопнул –
От малости и до гротеска.
Ликуй, мой народ разноликий,
Водой запасайся до лета.
Плывут и колышатся блики –
От тени до ломкого света,
От Харькова до Назарета.
* * *
А за бугром – как за бугром.
Он здесь на месте: серо-бурый,
Камнями битый, жесткошкурый –
Под неба пламенным шатром.
И зреет исподволь нарыв,
А подорожников здесь нету.
Никак не приспособлюсь к лету,
За зиму душу застудив.
Опять дожди, опять ветра –
Уколы, всхлипы, междометья...
А за бугром – нагие ветви
И лип чугунная кора.
* * *
Мой конь золотой – мой день
Сминает посты недель.
Умчался, уздой звеня,
Не подождал меня.
Затихла во мгле веков,
Заглохла игра подков.
А нежные губы мглы
Нежней лепестков золы.
* * *
Навис надо мною век –
Бревенчатый потолок.
И много вестей и вех
Сквозь бревнышки утекло.
Навис надо мною лес,
Которого нет вообще.
И много молитв и месс
Вознесено вотще.
За лесом – мои друзья,
Как будто лежат во льду.
Переступить – нельзя.
Потороплюсь, приду.
* * *
Восходит ввысь единственная нота.
Вы слышите? Над полем вековым
Нам души завораживает кто-то
Поземкой острой, ветром низовым.
Мой Бедный, Всеблагой и Вездесущий!
Тебя постигла неудача. Да.
Ты этой болью, вяжущей, сосущей
Меня к себе приклеил навсегда.
Не разогнешь невидимую спину.
А то, что Ты бессилен – бог с Тобой.
Не бойся, Бог! Тебя я не покину
В твоей холодной яме голубой.
* * *
Разлука – вечное крушенье.
Геологический разлом.
А здесь, под носом, в поле зренья –
Орешник – ветки наголо.
А здесь – звенят дожди и жалят,
Спит безъязыкая трава.
И, как нечаянная жалость –
Прольется свыше синева.
А так – секут ветра под корень
И выдувают в пустоту
Все то же старенькое горе,
Печаль затрепанную ту.
На том конце, душой отверстой,
С печалью той же, грустью той,
Хранят оставленные сестры
Надежды грошик золотой.
* * *
Мы воры. Мы старые воры.
Мы запахи трав крадем.
Мы дырку крадем в заборе,
Чтоб в отчий пробраться дом.
На небо, уже не наше,
Мы пялим свои глаза.
Нам ветер погладить страшно
И слово в ответ сказать.
И вычеркнутые из списков,
Ушедшие навсегда,
Воруем времен огрызки,
Постылые города.
* * *
Роману Цивину
И не было смиренья
Ни в мыслях, ни в словах,
Но пыл стихо-творенья
Свернулся и зачах.
Я оставляю Бога
В покое – так и быть.
Не буду время трогать
И правду говорить.
Я примирилась с миром,
Пасу его тоску.
И заживают дыры,
Пробитые в боку.
* * *
Роману Цивину
Я иду навстречу смерти
Осторожными шажками,
Обходя большие лужи
С облаками в глубине.
Я пристроилась тихонько
За плывущими веками
И осталась наконец-то
Я с собой наедине:
С этим ветром, с этим полем,
С этой галкой кособокой,
С этой смертью недалекой,
С перепуганной луной.
С неуютом постоянным,
С этим миром окаянным,
С этой памятью смурной.
* * *
Рассвет непрошеный. Мулла
Вонзает жалобы сквозь щели.
Пододеяльного тепла
Еще хватает еле-еле.
И первый тяжкий грузовик,
По автостраде принесенный,
Свой полувздох и полурык
Низводит в шелест полусонный.
О, Боже, счастлив этот час,
Еще не скомканный сознаньем,
Самоубийственным скитаньем
По кольцам лет и петлям трасс.
* * *
Куда? Не имеет значенья.
Часы и минуты – не в счет.
Словес изреченных скопленья
Рассыпались. Солнце печет.
Как будто живу между строчек.
На лысой планете. Пока.
И мой проводок обесточен.
И солнце кусает бока.
Обтянуто сухонькой кожей,
Дымится мое естество.
Наверное, встречный прохожий
Не видит в дыму ничего.
От блага ответной улыбки,
Боюсь, отказаться пора.
А память неверна и зыбка.
Последняя жажда. Жара.
* * *
Обитаю вокруг да около,
На каких берегах – без разницы.
Вся планета сигналит окнами
И крутыми ветрами дразнится.
Мне надеяться – не надеяться –
На свидания в звездной осыпи?
Мне бы с вами часами свериться,
Рядом с вами уснуть без просыпа.
Удаляйся, Земля-громадина,
По своей лети траектории.
И затянется эта впадинка
В географии и истории.
* * *
Я выслушала этот приговор
Самой себе – к изгнанию, к распятью,
К небытию, почти к самоизъятью.
И вот гора по имени «Тавор»
Торчит передо мною, как заклятье.
Верховная инстанция моя
Все так же неулыбчива, как прежде.
И я себя загнала в ссылку между
Землей и небом – в странные края,
Где связь длинна и коротка надежда.
* * *
А жизнь меня ведет из дома в дом.
И только я прилипну и присохну, –
Другие ветки тупо смотрят в окна,
Прикрыв чужое небо – «от и до».
Свои долги раскинув по углам,
Отдав концы, плыву к другим причалам.
Здесь только что печаль моя сычала
И словом надышаться не могла.
О, сколько крыш от траурных снегов,
От грубых весен защишало душу.
Опять – уйду. Опять себя разрушу,
На дождь и ветер вынесу богов.
* * *
По дуге, по дуге автострады –
Шелестящие одиночки –
Словно бросились из засады –
Из предутренней оболочки.
Этот, может быть, встал до света
И любимой не потревожил.
И с порога вломился в ветер,
И отдался судьбе дорожной.
Наступая на пятки ночи,
Покоряясь машинной силе,
Мимо окон моих, что, впрочем,
На него огоньки скосили.
Я впадаю в поток движенья,
Задыхаясь от вихрей встречных.
На излете воображенья,
На дороге пустой и вечной.
* * *
Мне б дотерпеть до смерти
И – не заплакать.
В северной круговерти
Снег заметает слякоть.
И фонари моргают
Блестко и тускло.
Мне б дотерпеть, растаять,
Влиться в ночное русло.
Мне б дотерпеть до страсти
Опустошенья.
Северное ненастье,
Дальних снегов крушенье.
* * *
Стихи слепые тычутся в углы,
Вокруг меня неутомимо бродят.
Я их пригрела, жалобных уродин, –
Мои ребята хилы и малы.
Ну, ничего. Помолимся окну –
В полосках трисс нависло низко небо.
Моя семья – рассеянная небыль –
Вся в душу помещается одну.
Дождь – навсегда. Царапает стекло,
Вонзает расторопные иголки.
А время рядом мается без толку.
Еще течет? А может, истекло?
* * *
Пропащим душам тесно на Луне.
Они почти касаются друг друга.
А на Земле – такая лупит вьюга –
Войти б в нее и выспаться вполне.
И отыскать некрашеный забор,
Найти дыру, где шастают собаки.
И жизнь детей прослеживать во мраке
Сквозь занавесок дымчатый узор.
Спуститься в дождь, по струям, налегке,
На крылышках снегов, воображенья,
А также под прикрытием терпенья
Проникнуть в сны, пристроиться к тоске.
Плывет мой дом сквозь млечный серпантин,
Лохмотья туч на уши нахлобучив.
А горизонт все уже и все круче.
Моя Земля, прости меня, прости.
* * *
Я закрываю мир. Открытие его
Так долго, так нелепо продолжалось.
Вся колготня на жалости держалась,
На горечи. И больше ничего.
Я закрываю век. Столетье подо мной
Пульсирует, разболтанное тряской,
Утешенное выдумкой и сказкой,
Приветом лиц за траурной каймой.
* * *
Так быстро впадаем в субботу
Горячим ветрам в унисон.
А день беззащитен и кроток,
И вовсе отсутствует он.
И если б не копья известий –
Навылет, насквозь и навзрыд –
Я б сонно стояла на месте,
Как туча хамсина стоит.
* * *
Здесь и сейчас: старуха в койке,
Рассвет сопливый в полслезы,
А на шоссе – густой и стойкий
Грузовика призывный зык.
Отодвигаю сон подале,
И в день сегодняшний вольюсь.
Мне дети сниться перестали.
Я горькой памяти боюсь.
* * *
Наш шарик микроскопичен.
Каждый из нас – колоссален.
Нанизан на посвист птичий,
Смешон. Индивидуален.
Мы дружно сорим под ноги,
И к Богу хотим добраться,
Дабы облапошить Бога –
На жестком миру остаться.
Но где бы нас ни носили
(Или не носили) ноги,
Мы все-таки были, были,
И стали землей в итоге.
* * *
Анне Агронской
Вытек, вытек поток огня,
Тополя обнажили жилы.
От прапращуров до меня –
Жили. Плакали. Дорожили.
Сколько звезд покатилось вниз,
Сколько рук потянулось к встрече.
Мы из низких крестьянских изб,
Нам до солнышка недалече.
Ждите, ждите. Моя звезда
К вам подколота скрепкой генов.
Вы печаль моя и беда,
И утраченных строчек пена.
В БУДУЩЕЙ ЖИЗНИ
Нет. Птицей не хочу,
И тучей – не хочу.
Вот разве веткой –
По ветру пластаться.
А лучше – ветром,
Мальчика касаться.
Догнать, обнять,
Погладить по плечу.
* * *
Боль ходит за мной, как собачка.
Пинаю, гоню ее с глаз.
Но знаю: у боли в заначке
Есть что-то еще про запас.
А рядом шатается скука
И – на расстоянье – тоска.
Крадется за мною без звука
И выследит наверняка.
* * *
Такой беспечный дождик
У времени в бегах.
Между стеклянных лоджий,
В бетонных берегах.
На харьковских асфальтах
Скопились ручейки.
А здесь – дожди фатальны
И прорвы – глубоки.
Засасывают прорвы
Вечнозеленых кущ
В краю, где голос сорван
И дождик вездесущ.
ТЕМ, КОГО НЕТ
Родных, отпущенных тобой,
Судьбой подведенных под вышку,
Кого ты выдал с головой,
Поставь под память, как под вспышку.
Засунь за пазуху тайком –
Они тебе согреют ребра.
Ты пил их мед и молоко
И по звезде был ими собран.
* * *
Ночь – колдунья. Седая вражина –
Посадила меня в мешок.
Я под звездами, как под стражею,
С неналаженною душой.
И ни времени, ни оказии,
Одиночества абсолют.
И в лицо луноглазой Азии
Ветры мира песком плюют.
Тут ни сахарно и ни солоно –
Коридоры небес пусты.
Снами прошлыми переполнены,
Звезды катятся с высоты.
* * *
Как лыко вставляют в строку?
Наверно, вгоняют под кожу.
Мне дырку проели в боку,
Поставили лыко в строку.
Мой Ангел-хранитель низложен.
Дымится в огне береста,
Корежатся синие даты.
И нет ни звезды, ни креста,
А значит, дорога пуста
И радость – за миг до расплаты.
* * *
Нирвана. Полдень. Сизый свет.
Колючий зайчик на машине.
И есть вопрос. И есть ответ –
Куда податься мне отныне.
Прощай, Израиль золотой,
Беспечный. Каменный. Манящий.
Где был поставлен на постой
Мой день пустой и вопль вящий.
Вернусь на брюхе, аки пес,
Уткнусь в бетонные колени.
Из-под ворот, из-под колес,
Из-под могил сбегутся тени.
* * *
Жизнь разделана на куски
Топором, как мясная туша.
Ожиданья ушли в пески.
И опять горизонт порушен.
Где сплетались добро и зло,
Совесть пряталась шито-крыто.
А куда его унесло,
То раздолбанное корыто?
Что мне надо в конце концов?
Только линия постоянства.
Натяну на свое лицо
Небольшой уголок пространства.
* * *
Мы вошли в сердцевину лета,
Где акация гладит воздух.
Ее ветви горизонтальны,
А цветы ее желтоглазы.
Целый выводок старых сплетниц,
Толстокорых акаций древних,
Разбрелись по лужайке света,
По зеленой волне газона.
Этот крошечный мир забвенья
Упирается в дом на сваях –
Местный символ обетованья –
Грузный ящик на хилых ножках.
В лабиринтах строений странных
Возникают израильтяне.
Их пронзительный резкий говор
Отделен от шуршанья веток.
ЧЕТВЕРОСТИШИЯ
Нет времени на то, чтоб полюбить,
К святой земле прижаться и прижиться.
Нет времени на то, чтоб возвратиться,
Нет времени, нет времени забыть.
* * *
Холмы навстречу выкатили лбы,
И камни из орбит повылезали.
Ах, если б мне когда-нибудь сказали,
Что я в бега подамся от судьбы…
* * *
Друг к другу приспособивши бока,
Сидят неразговорчивые глыбы,
А захоти – заговорить смогли бы.
Лениво пьют истому ветерка.
* * *
Здесь каждый камень в твердом кулаке
Таит в себе обиду и угрозу.
Но дождь прошел, и камень точит слезы,
И облака гуляют налегке.
* * *
Как тонок свод и выстрадан покой.
Огни земли заглядывают в триссы.
Тугие веретенца кипарисов
Сверлят Луну. Забвенье – под рукой.
* * *
Я старая! Открытие мое
Из-за угла, врасплох, свежо и ново.
Нет, я листок без прока и без крова –
Мгновения сухое бытие.
* * *
А место мне в израильском раю,
Здесь нашу старость пестуют и холят.
Перекати-трава, родное поле,
Где ветер клонит голову мою.
* * *
В пустыне прячу голову в песок,
Мне опасенья страуса понятны,
И поступаю так неоднократно,
Чтоб от себя укрыться на часок.
* * *
Прихлопнутые бедственной жарой,
Обречены на самовозгоранье,
Мы прохладимся в чреве мирозданья,
Завинченные крышечкой-Луной.
* * *
Окурки кипарисов за окном
Натыканы в закатное светило.
И все что есть, и все, что с нами было,
Глотает суток розовый разлом.
* * *
В Нацрат-Илите ходят облака
В обнимку с небожителями – нами.
Теснят прохожих влажными боками
И остужают головы слегка.
* * *
На ребрах лестниц пляшут сквозняки,
Перебегают пятна светотени.
Нацерета бессчетные ступени
Картинку дня разъяли на куски.
Харьков
* * *
Бог подарил мне дубы,
Дабы
Я обитала в верховных кронах.
Не потянуться к ним –
Было бы –
Не улыбнуться тебе спросонок.
Я возвращаюсь к земле, к тебе,
К птичьей беспечности Лесопарка.
А за плечами – обрыв в судьбе –
Незабываемо.
Гулко.
Ярко.
Правда, что ты ожидал меня?
Соприкасаемся вязью веток.
Льется серебряная пеня
Перемежающихся монеток.
* * *
По дорогам земного шара
Я мотаюсь туда-сюда.
Там – пустыни шершавый шарм,
Первозданных небес слюда.
Здесь – трагические закаты
Льют сквозь черные ветви ив
Скорбной памяти дни и даты,
В окна совестью посветив.
ЗАПОВЕДЬ ЗЕЛЕНЫХ
Я скупости учусь. Герой – да будет скуп.
Слеза соленая собой вселенский суп
Переполняет. Из небесной чаши
Вот хлынет синева – и смоет души наши.
* * *
Сосновую щепку нашла возле мусорной кучи.
И спать уложила, умытую, на батарею.
Плыл запах сосновый, почти невесомый, летучий,
Казалось, я тоже под солнцем иголочки грею.
Всю ночь колготились в подвале какие-то твари.
Топтались пришельцы. А может, иные разборки.
В тягучем пространстве копились и множились свары.
И шастал сквозняк по углам и крысиным задворкам.
Но запах сосновый меня колыхал на ладони.
А утром куда-то поделась сосновая щепка.
И день затерялся в извечном бесцельном прогоне.
И сосны схватились за почву бессильно и цепко,
Дабы удержаться в песчаном связующем лоне.
* * *
С детства любила такую погоду –
Серую, в частых морщинках веток.
Снежную скатерть в грязных разводах,
В желтых иероглифах песьих пометок.
И фонари, что несмелым дыханьем
Греют свои деревянные пальцы.
И растворенные в расстояньях
Клочья туманов – спины скитальцев.
С детства любила вечер знобящий,
Хрипы вокзалов, лязги трамваев.
Глаз телевышки вперед смотрящий.
Боль возвращается. Город всплывает.
* * *
Недели скользкие, как будто
Их хорошо намылил Бог.
И так без-гласно, так бес-путно.
И все не в руку и не впрок.
Глядишь, грядущая неделя
Мне обещает переезд.
Я оклемалась еле-еле,
Меня щербатый съел подъезд.
Опять презренные пожитки
Тащу в берлогу. Снова зря.
А то спешит мой Ангел прыткий
За три и далее моря.
Пожухли детские рисунки –
Леплю по стенам милый хлам.
А рты разинувшие сумки
Обосновались по углам.
* * *
Я привязчива по-собачьи.
По дорожке бегу – и все.
Не за тем, кто сегодня плачет.
Не к тому, кто беду пасет.
Обожаю вот эту куртку,
Что повешена на плечо.
Невоспитанного придурка,
Червячка, что не жил еще.
Поворот головы, движенье.
Почерк, челка, скольженье тел.
Догорающие поленья.
Мяч, который с ноги слетел.
Не берут меня на поруки.
Можно вслед посмотреть зато.
Переулки, мосты, разлуки,
Перешептыванье зонтов.
* * *
Почти июнь. Последний полдень мая.
Пасется в небе сытая листва.
А я – в окне. Дышу. Почти живая.
Пред этим миром так же неправа.
А мир вселенский – он меня прощает.
Так низко наклонился надо мной,
Что я его почти не замечаю,
Увлечена лопочущей листвой.
В БОЛЬНИЦЕ
Опять шаманит утро,
Опять решаюсь жить.
Навстречу Брамапутра
Из Индии бежит.
И возникает аист,
И льется по дуге,
В фламинго превращаясь
На палевой ноге.
А милые созданья
Колышатся извне
По мере прорастанья
Сознания во мне.
Но день смежает веки,
А тени вяжут ночь.
И други-человеки
Спешат навеки прочь.
* * *
Высокую плату плачу я снегам
За то, что кочую к своим берегам.
Высокую плату – и злато, и медь, –
Осенним закатам – в окошко смотреть.
Высокая плата – чужая жара,
Теней первозданных сквозная игра,
Каленые камни, недвижный хамсин
И говор, что вечен и неугасим.
Плечами пристроились в оба конца
Мой парень патлатый и рыжий пацан.
И месяц, который плывет на спине,
Ко мне подбирается только во сне.
* * *
Я вернулась к чумазым трубам,
Что торчат на домах кирпичных.
Тополь вырублен ледорубом,
Обезлиствен и обезличен.
Ускользает тепло былое
Из квадратных очей Госпрома.
Облака золотого слоя
Ощетинились незнакомо.
И сипят молодые песни,
И сигают чужие смыслы.
И прищурилась неизвестность –
Поколению в спину свистнуть.
* * *
Голенастой своею лапой
Тополь застил закатный праздник.
Тополь застил закатный Запад,
Понабрызгал созвездий разных.
Отмороженной голой лапой
Оцарапал мне грудь когтисто.
Подожду, когда будет капать.
Доживу, когда будут листья.
* * *
«Не печальтесь», –
Торчит заноза.
Последнее обращенье.
Не заповедь, не угроза,
Прощание и прощенье –
«Не печальтесь!»
Есть мера пространства и звука.
Есть мера веса и света.
Безмерна только разлука.
А мера нежности в этом –
«Не печальтесь!»
Как волны не встали дыбом,
Не схлынула тяжесть моря...
Последняя тень улыбки
И тишины, и горя:
«Не печальтесь!»
* * *
Ах, полейте меня, полейте –
Засыхаю.
Облаками меня овейте –
Влагой рая.
За окошком ветра босые
Топчут ветки.
А под брюхом тупой России
Плачут детки.
Ах, полейте меня из лейки
Или кружки.
Только душу ни на копейку
Не порушьте.
* * *
Оглохший вечер, тощий плед.
Зима нависла.
Любая точка на Земле
Мне ненавистна.
Жизнь отпустила в облака,
Кулак разжала.
Зачем же я издалека
Сюда сбежала?
По колеям своих орбит
Стучат стихии.
Иерусалим камнями бит.
Сумує Київ.
На базах, видимо, завал
Гвоздей и петель.
А сердце съели жернова
Тысячелетий.
Какой остался уголок,
Какая Мекка?
Какой еще платить налог
На человека?
* * *
Люблю заблудшие слова,
Застрявшие по щелкам.
Их обожает голова
Выискивать и щелкать.
Но в серый день и час смурной
Они охотятся за мной.
* * *
Со смертью наперегонки
Стишата я кропаю.
Свои ленивые мозги
Работой занимаю.
Быть может, там,
За кромкой дня,
Не будет ручки у меня.
Ну да! Не будет ручки –
Писать вот эти штучки.